Голоса тишины

Как только над Историей воцаряется тишина, на смену революционеру приходит мятежник: «Эрнани» – вслед за «

Кромвелем», а в недавнем прошлом – «Сатурн

» Гойи вслед за «Расстрелом 3 мая 1808 года». И мятежник возникал в обществе, где буржуазия играла новую роль.

Она очень отличалась от голландской буржуазии XVII века, ибо власть различных слоёв протестантской буржуазии ранее была связана с возвращением к Богу. Она не стала и новой знатью, равно как рационализм не стал новой религией. Буржуа заменяли дворян во множестве функций и должностей: но ведь прежде чем стать привилегированной кастой, аристократия ранее составляла некое сословие, как бы оно ни отличалось от религиозных орденов. Очень многие дворяне, некогда военачальники, служили в королевских армиях; военные, законники, они имели отношение к сакральному характеру королевской власти, а когда это отношение было исчерпано, они были изгнаны. Я говорю о французской знати, имея в виду воздействие Революции и значение Парижа в живописи XIX века; в особенности потому, что знать сражалась одновременно и с королём, и с христианством, чего не сделали в своё время ни Кромвель, ни Вашингтон. Но в 1790 году её вожди были монархистами, а не республиканцами. Наполеон, хотя и смог вначале подчинить своей знати огромный Почётный легион и сохранить согласие с церковью, попытался (видимо, слишком поздно) восстановить подлинную монархию, королевскую власть одной личности, коронованной в Реймсе, вершину иерархии, которая ангажировала человека до глубины души, когда роль разума становилась незначительной. Когда рухнул мировой порядок, существовавший столетиями, буржуазия отнюдь не пыталась его восстановить. Здесь не обсуждаются ни её положительные качества, ни её слабости: буржуа Дантон и Карно, скромный дворянин Сен-Жюст намного выше принцев, которых они изгнали. Но они не собирались создавать монархию без монарха, они претендовали на то, чтобы создать Нацию, а не национализм: Нацию II Года, братство людей, которые переставали быть подданными. Когда был опрокинут их воинствующий универсализм, когда на место прав человека были поставлены права буржуа, руководящий и эффективный, но без достоинств класс оказался наследником касты, которая некогда несла ответственность за высочайшие светские ценности Запада. Это были христианские ценности; но Христос пришёл искупить вину всех

людей. Героизм когда-то был достоинством солдат и граждан, а буржуазия отказывала в нём и Империи, и Революции; не выдвинув никаких идеалов, которые принадлежали бы ей органически, она отбрасывала те, что раньше объединяли людей, или принимала их только для собственного употребления. Если отношения художника и буржуазии Луи-Филиппа на этот счёт различны в сравнении с временами гёзов, буржуазии Медичи и фламандских городов, то потому, что последние три некогда принадлежали сплочённому миру, первая же принадлежала миру разрозненному. Отказ индусов от признания каст, очевидно, был бы важнее, чем замена раджами индусских, английских или русских правителей. Христианский мир не был тоталитарным: тоталитарные государства возникли в результате стремления создать тоталитарность без религии, христианскому же миру были известны, по крайней мере, римский папа и император; но, как и Индия, этот мир был единым целым. В XIX веке впервые художники и сильные мира сего перестали признавать общие ценности.

Поношение буржуа художником того времени кажется подчас странным и наивным, ибо художник имел ложное представление о том, в чём он упрекал буржуа. Возможно, в том, что последний был далёк от искусства, но всегда ли так хорошо аристократия понимала искусство? Разве Жерико, Делакруа, Коро, Мане были почитаемы при дворе; может быть, их уважали рабочие? Или последние восторгались картинами Курбе? Но ведь в прошлом художник чтил того, кто его вдохновлял, как во время Революции, – некий порядок, связанный с некими идеалами. В его глазах власть буржуазии была узурпирована не потому, что она не была завоевана, но потому, что она не была оправданна.