Голоса тишины

Стили гуманистов когда-то были украшением современной им цивилизации; появление иных стилей, способствуя превращению искусства в некую специфическую сферу, тем более объединяет художников, что в значительной мере выделяет их из традиционной культуры. Анакреон, даже Расин, мало что значили для художников, одержимых Веласкесом, а вскоре – мастерами архаики. В их замкнутом обществе, которое не имело прецедентов, даже во Флоренции, искусство сделалось областью, где жизнь была уже не только исходным материалом. Человек стал там цениться постольку, поскольку обладал способностью перевоссоздавать мир. Так расширялись пределы секты, увлечённой и упорствующей скорее в передаче своих ценностей, нежели в их внушении, сообщающей своим святым и юродивым некий выбор, более удовлетворённой, чем она в том признавалась, – как и все секты – своим состоянием замкнутости, вплоть до аскетизма…

Гораздо твёрже, чем Делакруа, высказались Мане и Сезанн: турист – не особого рода исследователь, и нельзя походить на тех, кем восхищаешься, имитируя их произведения. Обращение к будущим поколениям у великих модернистов неотделимо от озабоченного братства с теми, кого они считали своими учителями. Любая подлинная живопись, с их точки зрения, несёт в себе своё преемство, ибо подлинная живопись – это то, что кажется не зависящим от живописи. Её неотразимость. Одновременно с историей живописи и открытием её множественности на первый план выходило бессмертие, чья средиземноморская красота была только скоротечным выражением, а вместе с тем стремление обрести и продолжить некий неопределённо вечный язык, который уходил в глубину веков.

Ради этого языка художники приняли нищету как нечто само собой разумеющееся. От Бодлера до Верлена, от Домье до Модильяни – сколько человеческих жертв! Нечасто столь великое множество выдающихся художников приносило великое количество жертв неведомому богу. Неведомому, ибо те, кто ему служили, хотя и ощущали его величие, признавали его только на своём собственном языке – языке живописи. Самый презренный, по мнению буржуа (то есть по мнению неверного), художник, даже если он написал самую амбициозную картину, принимал не без смущения слова, которые выражали бы его честолюбие. Никто не говорил об истине, однако, глядя на полотна своих противников, все говорили об обмане. На что ссылается «искусство для искусства», когда Бодлер улыбается по этому поводу? На живописность. Никто не улыбнётся, когда станут подозревать, что речь идёт ни о живописности, ни о красоте, но о способности, преодолевающей время и воскрешающей мёртвые творения, и на этот раз, как и в прочих случаях, пытающейся объять вечность. В истории водворяется про́клятый художник; околдованный отныне своим собственным идеалом, возникшим рядом со всё более и более уязвимой культурой; творец будет черпать в своём проклятии беспримерное богатство. Нанеся на карты, словно пролив дрожащие струйки крови, множество маршрутов нищеты, бедные мастерские, где Ван Гог встречался с Гогеном, позднее покроют мир славою, сопоставимою со славой Леонардо. Сезанн думал, что его картины найдут место в Лувре, а не о том, что их репродукции доберутся до городов Америки. Ван Гог подозревал, что он большой художник, но ему и в голову не приходило, что через пятьдесят лет после его смерти в Японии его слава затмит славу Рафаэля. Всему этому времени, одержимому соборами, суждено будет оставить лишь один: музей, где собирают картины.

Ведь с каждым днём всё яснее становится неспособность современной цивилизации выражать духовные ценности в убедительных формах. Даже по пути в Рим. Там, где некогда вознёсся собор, убого выстраиваются псевдороманская, псевдоготическая церковь, церковь в стиле модерн, где нет Христа. Остаётся проповедь, называемая «Нагорной», чью двусмысленность и опасность церковь быстро поняла. В наше время месса нашла единственно достойное её обрамление – колючую проволоку лагерей. Тот факт, что христианство, ещё способное на Западе отделить смерть людей от просто смерти, оформить её в самом высоком смысле слова, не может ни создать для своих церквей некий стиль, который позволил бы там присутствовать Христу, ни соединить в образах святых символ веры с художественным качеством, – факт этот стоит того, чтобы задуматься. Речь идёт не только о конфликте между религией и индивидуализмом, ибо если бы верующих в действительности трогал Руо[361], их, бесспорно, волновало бы искусство Средневековья, и до «Снятия с креста

» Руо церковь востребовала бы вильнёвскую «Пьету». Этот конфликт обнаруживается везде, куда проникает цивилизация машин. Ислам, Индия, Китай сохраняют свои религиозные формы только там, где эта цивилизация их не затрагивает: ни в Каире, ни в Бомбее, ни в Шанхае. И форм других не возникает. Как символична псевдоготическая церквушка на Бродвее в окружении небоскрёбов! На всей земле покорившая её цивилизация не сумела построить ни одного храма, ни одной гробницы.