Голоса тишины

Но в гуманизме ли тут дело? Конфликт, в котором столкнулись современное искусство и музей 1860 года, содержал в себе невольное сомнение в его ценностях. Возможно, тогда неправильно понимали Грецию: Гёте, Китс, Ренан, Франс увидели, особенно в условной Греции, способ освобождения от христианского принуждения. Однако конфликт, который, по их мнению, выражало Возрождение, не был мнимым: просто он возник значительно раньше, когда Греция вслед за Критом воспротивилась Востоку. Имея в виду высочайшие египетские или халдейские формы, мы можем пренебрегать какими-то греческими изображениями, но при этом нельзя не замечать, не чувствовать, насколько это образы свободных людей; от стел до танагрских статуэток, от Олимпии до кукол, – все эти формы ведут некий тайный хоровод в присутствии сакральной неподвижности Востока. Ставить под сомнение античные формы, возрождая формы Египта и Евфрата, а затем романские формы означало реванш раболепствовавшего человека. Ибо после знакомства с этими формами, с искусством диких племён, мы открыли регрессивные искусства Кафиристана[365]

и Центральной Азии, в общем, целое тысячелетие Великого Регресса; мы увлечённо восстанавливали время, продвигаясь к тому, что считали инстинктом. Мы обнаруживали всё более и более архаичные формы древнейшего искусства – от Фидия до «Коры Евтидикос

» и до Крита; от Ассирии до Вавилона, от Вавилона до Шумера. Затем искусство диких племен: Африки, степей, Океании, печальные следы пещер… И в то же время – искусство детей, народное, фольклорное, искусство умалишённых.

Я сказал, что в искусстве дети легко творят чудеса. При этом нам нравится в нём присутствие игры, – нам это небезызвестно. Мы быстро пресыщаемся очаровательными акварелями (вспомним выставки, где их тысяча) и не столько недоумеваем, сколько уверены, что несколько раз удачно обнаружили чудесный язык, творцом которого оказался невиннейший из наших художников.

У народного искусства природа иная. Народные искусства – от картинок до «Голгоф».

Производство картинок – дело не более случайное, чем творения мастеров; и их создатели имеют свою публику. Это искусство бедняков, существующее параллельно с искусством богачей. Конечно, оно согласуется с упрощёнными формами, известными крестьянству, с его миром легенд и сказаний, с его погружением в глубокое прошлое; в любой «святочной картинке» есть частица иконы. Эстамп стоил дорого, картины – ещё дороже. Бедные люди, быть может, не чувствовали себя отторгнутыми иезуитскими картинами, но они наверняка чувствовали, что их отвергали Пуссен, Ватто, Гейнсборо; производство же картинок, гравюр их, по крайней мере, не унижало. Однако если сентиментализм толпы удовлетворяется выразительностью, кажущейся ей близкой, он сочетается также с другими формами выразительности, при условии, что они остаются сентиментальными. Продолжатель Жоржена на стенах постоялых дворов был не бретонский художник, а Детай; последователи скульпторов распятий были литейщиками Сен-Сюльписа[366].