Голоса тишины

К этой области, если не к этому колориту, принадлежит Таможенник Руссо. Отбросим существенные «отходы» в его творчестве – слишком простые пейзажи, традиционных человечков. Он антологический живописец, но ведь и современная живопись – более или менее антологическая; и мы тем более восхищаемся мастерами прошлого, что каждое великое имя вызывает в нашем сознании не беспорядок мастерской, а несколько царственных полотен. Лучшие картины Таможенника принадлежат великому колористу, находящемуся за тысячу вёрст от колорита примитивизма; этот колорит, очень отличающийся от яркости серийных картинок, – чаще всего осмотрительная гармония, подчас сближение тонов, ассоциированных с народным чувством, например, тонов единообразных. Но на блошином рынке не встретишь голубого тона «Свадьбы», «Поэта и его Музы

», белого оттенка «Городской черты», не найдёшь там и красок «Заклинательницы змей

», где жёлтые контуры ирисов не выглядят реалистическими. Когда его лучшие картины репродуцированы в чёрно-белом, их иногда путают с работами примитивистов, но не в прямом сопоставлении. Мастера примитива жили в стороне; Руссо – друг художников и поэтов; нередко мы знакомы с его произведениями в их последовательности, как с творениями выдающихся художников, в то время как у предшествующих ему примитивистов (а то и у следующих за ним!) нам известны лишь некоторые произведения. Наконец, в то время, когда, кажется, живопись и поэзия существуют отдельно друг от друга, его находка – колдовство Пьеро ди Козимо, которое прозвучит у де Кирико, – но его уже не слышно более. И быть может, Аполлинер был бы менее чувствителен к этому колориту, времени, если бы поэзия, в которой он не ошибался, не подтверждала (под сурдинку) его дарование.

Возможно, трудно определить, есть ли потомство у великих поэтов; но всякому, кто повстречался с несколькими из них, знаком тип, в котором уживаются сила, инфантильность и немножко лукавства. У Таможенника есть что-то от Верлена. Писатели, которые думают, что его мистифицировали, долгое время после его смерти будут слышать музыку, которую в их памяти будет исполнять сохраняющий ему верность фантом. Даже если они придут к нему смеха ради (как говорят они и при этом лгут), они его прославляют. Пусть даже он не написал бы ни одного полотна, человеку, который у Пикассо, «чтобы посмеяться над ним», собирает Брака, Аполлинера, Сальмона[368], Гертруду Стайн[369]

, могло бы позавидовать не одно поколение. Фальшивому Пюви де Шаванну[370], которого к нему приводят шутники-мазилы, он говорит просто: «Я тебя ждал». Простак, словно созданный для развлечения, он идиот разве что в духе идиота Достоевского: «В смирении – страшная сила…»

Он не столько примитивист, сколько дешифровальщик языка столетий. Я слышал, как последний великий лезгинский поэт читал свои стихотворения; никому в зале не был знаком его язык, но поэты десяти национальностей чувствовали шёпот веков. Руссо такой же породы. Он иначе писал бы пейзажи предместий, если бы не умел писать свои девственные леса. В «Экзотическом пейзаже

» 1905 года он возвращается к схватке зверей, которая от Шумера до Александрии проходит сквозь четыре тысячелетия и обнаруживается даже у подножия великой Китайской стены. А надо львом, которого он не видел в Мексике, – их там нет – притаилась сова из Зоологического сада, древний символ демона. Конь «Войны» символизирует наскальную живопись Мадленской эпохи. Самое значительное из им написанного связано с неким прошлым, не знающим истории… Не было необходимости воскрешать живопись фольклорную: было бы достаточно примитивистов. Он ведёт за собой это возрождение, как мастера былых времен – своих соратников: и аноним с подписью, простак с меценатами займёт в живописи место подобно абстракционисту, следующему за кубистами.

После смерти Таможенник – глава школы. Но его подлинная школа – не примитивисты, которые ему подражают и идут за ним. Ибо, хотя он и измеряет нос своих моделей, его прилежное, как у Босха, искусство – фантастическое. Оно определяется не тем, что он видит в момент расцвета импрессионизма, ибо Руссо на девять лет старше Ван Гога, но живописным качеством его грёз. Хотя «Городская черта» достойна Уччелло, это также пейзаж с привидениями: взгляните на человека на стене. Как нескончаемую песнь выражает Руссо смену времён года, тонкую прорезь ветвей на фоне неба и горы жёлтых листьев, усыпавших землю, с той же внешне мягкой силой, с которой мастера примитива выражают религиозное чувство. Кроме таланта, его бегство от истории, ощущаемое нами как освобождение, роднит его с нашим воскрешением, а вовсе не его наивность, она – лишь искупление.