Голоса тишины

И именно так, в гораздо большей мере, чем своими формами (а это бегство предполагает определённые формы), он сближается, далеко за пределами своего любительского рисунка, с самой отдалённой народной областью. Его плоские тёмные, иногда белые животные, очень часто праздничные, как привидения, встречаются в американских «примитивах», в «Лошади» музея Уайтни, в «Буйволе» музея Санта-Барбары. Сближается поэзией, которая, выделяя отдельные его полотна из некоего поначалу презираемого стиля, вынуждает смотреть на них в комплексе; сближается чистым чувством некоторых других работ, колоритом, особой системой форм. В «Лете

», в «Холмах Шомон», во многих пейзажах; столь же чуждый искусству своего времени, как и искусству примитивистов, он возвращает к жизни последних подобно тому, как мастера Возрождения воскрешали античное искусство.

Чудесная привилегия творчества! Седых волос вдовца, играющего на флейте грустными вечерами перед «Портретом Клеманс»[371], ласково касается рука, которой Микеланджело потряс Лаокоона. В бедной мастерской Плезанс (Пьяченцы) примитивная мелодия, которую так же играет «Заклинательница

», взывает к фетишам и древнейшим грёзам мира…

Нет более народного искусства, потому что нет более народа. Современные массы людей, в том числе и в сельской местности, связанные с городской цивилизацией, отличаются от ремесленников и крестьян великих монархий так же, как от ремесленников и крестьян Средневековья. Когда слово «народ», говоря о парижанах, произносит кардинал де Ре[372], оно уже звучит фальшиво; если бы кардинал перестал полагаться на Париж, он сказал бы «мещане» или «чернь». Народ, который покупал картинки и пел народные песни, произошёл от древнейших цивилизаций земли, разве лишь наполовину мог чувствовать себя чужим и малограмотным.

Когда за кантиленой последовало радио, за ксилографией – фотография иллюстрированных журналов, за рыцарским романом – детектив, заговорили о массовом искусстве; то есть спутали искусство и фантастику. Есть некий роман для массового чтива, но нет Стендаля для масс; некая музыка для масс, но это не Бах и не Бетховен, что бы там ни говорили; есть живопись для масс, но это не Пьеро делла Франческа и не Микеланджело.

Принято считать, что вымысел привлекает коллективное воображение своим уравнительным воздействием, потому что каждый из нас уподобляет себя кому-нибудь из героев. Но фильмы, где миллиардер женится на молодой швее, преобладают в кино не чаще, чем сказки, где принц женится на пастушке, властвуют в легенде, не более, чем Геркулес царит в античной мифологии. Легенда о Сатурне – не компенсация. Мир вымысла повествовательный не настолько, как кажется: повествования напоминают о нём, но они им востребованы. Земля обетованная – без приключений – сама по себе чудо. Чудесное, как и святое, чьей второстепенной областью оно кажется, принадлежит Совсем Другому, некоему миру, иногда утешительному, иногда ужасному, но, прежде всего, отличному от реального. Хотя служанки мечтают о том, чтобы выйти замуж за принцев, причём, предпочтительно, прекрасных, «Золушка» – не роман детской библиотеки, ибо крысы, превращённые в слуг, а тыква – в карету играют там не меньшую роль, чем свадьба. Сказка – это история Золушки, она также история волшебства; а общей героиней всех волшебных сказок является фея. Огромный успех «Фантомаса» обязан не только самому герою; в современном романе ужасов героический гангстер пришёл на смену гениальному полицейскому, а затем отвратительный гангстер сменил героического гангстера; аудитория осталась такой же, такой же осталась и чудесная составляющая вымысла. Родина освободившегося человечества, чудесное дало убежище самым разным народам, захватило всех. История его последовательных проникновений, однако, показательна. Хотя вечная трагедия, которая там живёт, от Сатурна до напитка Изольды[373]

, так и не изгнала древний сказочный народ, волшебные сказки прониклись христианским духом, распространилась «Золотая легенда»[374], родились рыцарские романы… Заселённые ангелами, святыми, богатырями (над демонами и странными обитателями вечной экзотики) дебри воображаемого прозвучали как неохватное эхо средневекового человека, подобно мифологии, бывшей эхом человека Античности. Собирательные фантазии долго были неким хором, не бредовым, но создававшимся в последовательном порядке.

Однажды герой перестал существовать, точнее, он утратил душу.