Голоса тишины

Примечательно, что даже плохая живопись, плохая архитектура, плохая музыка могут быть выражены в их совокупности только словом «искусства». Живопись означает и свод Сикстинской капеллы, и самую низкопробную модель олеографии. Однако то, что для нас делает живопись искусством, – это не расположение красок на поверхности, а качество такого расположения. Может быть, мы употребляем одно слово – «искусство» потому, что плохая живопись существует не слишком давно; нет плохой готической живописи. Это не значит, что любая готическая живопись хороша: но то, что разделяет Джотто и самого посредственного из его подражателей, иной природы, нежели то, что разделяет Ренуара и рисовальщиков Парижской жизни, с одной стороны, и приверженцев Академии – с другой. Все произведения какой-нибудь цивилизации, основанной на вере, выражают одну и ту же позицию художника, предполагают одну и ту же функцию живописи. Джотто и таких, как Гадди, разделяет талант, Дега и его сотоварища Бонна – раскол, Сезанна и официальную живопись – оппозиция не только двух монологов, но и двух диалогов: Сезанн не стремится

пленять. Если есть только одно слово для обозначения того, что создаёт с помощью линий, звуков, слов выразительность великих человеческих языков, что обеспечивает их квазифизическое воздействие (ибо «музыка» – это и Бах, и самое приторное танго, и даже звучание инструментов), то потому, что когда-то различие между этими вещами было беспредметным: инструменты исполняли только настоящую музыку, ибо не существовало иной. Конфликт между искусством и их художественными средствами вовсе не вечный: в живописи он начинается с болонской школы, следовательно, с эклектизма. Он был бы немыслим в эпоху романского искусства. Символом искусства, которому внимает народ взаимосвязанной цивилизации (только не тоталитарной), является Чёрная Мадонна[375]

: до начала XX века множество мадонн великих паломничеств были чёрными, ибо, будучи наименее «человечными», они были наиболее святыми. Обложка «Фантомаса», иллюстрации романов с продолжением, портреты Гитлера и Сталина – не Чёрные Мадонны. Единственное искусство, которое разговаривало с людскими толпами, не обманывая их, основывалось не на реализме, а на иерархии мечты, ориентированной сверхчеловеческим: это искусство, которое от шумеров до соборов развилось прежде, чем была сформулирована сама идея искусства.

Поль Сезанн. «Молодой человек и череп», 1898 г.

Успех потребительских искусств в меньшей мере, чем это утверждается, обязан технике. Видимо, популярность какой-нибудь мелодии в западном мире ближе к спросу на «Бебе Кадом»[376]и на пропагандистский лозунг, чем к славе И.-С. Баха; песенка, реклама, пропаганда ориентируют в пользу их автора элементарное и сильное чувство: бомбардировщик на «Бебе Кадом» представлял бы собой более эффектный плакат «За мир!», чем голубь Пикассо. Но эффективность этой продукции обязана некоей находке, которую востребует и не даёт техника. Такая находка есть кристаллизация общественного восприятия, выражаемая человеком в плену такого восприятия, иногда в пользу другого человека, этому плену неподвластного.

Однако восприятие уязвимо по отношению к средствам (звукам, ритмам, словам, формам, краскам), которые были и остаются средствами художественными. Следует знать, чему они служат. То, что художник может гениально выразить чувства целого народа, к которому принадлежит, показали Гойя и многие другие; и редко случается, чтобы художник был лишь сам по себе. Он не противостоит массам, подобно аристократу: во времена веры его гений был неотделим от диалога, который он вёл с этими массами. В современных сообществах он противится тому, что они от него ожидают; и у них так мало общего с народом, с пролетариатом (хотя они и могут быть их частью), как в XVIII веке у аристократии или церкви; а искусство потребления, становясь официальным, своим беспрецедентным триумфом обязано буржуазии XIX века.