Голоса тишины

Победа независимых художников нас настолько ослепляет, что мы считаем официальных художников мёртвыми, как иезуитских живописцев. Так мы замечаем окружающий нас воздух лишь тогда, когда его плотность делает его голубым. Ибо официальная эстетика, изгнанная из живописи, царит всюду в иных местах; в 1950 году дух Рошгросса и Бугро[377] значит больше, чем репродукции Пикассо. Если этот дух менее лицемерен, чем некогда, у него больше силы. С давних пор буржуазная живопись «суггестивна»… Каталог Салона 1905 года не похож на каталог Независимых 1950 года, но очень похож на наши иллюстрированные еженедельники, каков бы ни был политический режим: только Запад предпочитает Кабанеля[378]

Орасу Верне[379], а Россия – Детайля, которому она подражает, Кабанелю, которого не знает… Искусства, не затрагивающие массы посредством объекта их общности, суть прямые наследники буржуазной живописи; взятые в совокупности, отдельно от некоторых современных достижений, обязанных юмору, которые лишь отчасти противостоят широкому вымыслу (Чарли Чаплин – фигура феерическая, но сентиментальная), они претерпевают процесс становления лобэктомических искусств[380]

. Качество, если только оно кого-то заботит, для них не составляет смысла существования, это одно из их средств. Нам нравятся некоторые талантливые художники плаката. Понятно, что это не Микеланджело и даже не Клее. К тому же они ценятся в странах древней художественной культуры, притом скорее за престиж таланта, чем за действенность изображения, ибо самая эффективная реклама – американская – срабатывает на условных рефлексах и создаёт для своих консервов воображаемый музей пищевых продуктов. Кстати, массы восприимчивы не столько к афише, которую они всерьёз не принимают, сколько к ориентированным определённым образом фотографиям иллюстрированных журналов и кино. Что касается фильма, детективного романа, – которые навязываются читателям или зрителям, – то они воздействуют на них физически благодаря технике повествования и использованию сексуальности и насилия. Советский массовый фильм стремится навязывать воображаемый мир и достигает цели, предлагая вместо революционной эпопеи или образа нависшей над Россией угрозы некую благостную легенду с вытекающими отсюда последствиями, подобно тому, как советская пропаганда навязывает тот же самый мир, подчиняя марксизм элементарнейшему манихейству. Тозелли[381] хочет, чтобы его играли, и добивается своего, прибегая к сентиментальной сексуальности. А как в былые времена народные песни пробивали себе путь к исполнительству? Хотелось продавать картинки и рыцарские романы, однако интоксикация, с помощью которой любой издатель (и автор) детективов надеется подчинить себе читателя, иной природы, нежели та, что стоила многочисленных приключений Дон Кихоту. Ибо Дон Кихот был сумасшедшим, но хотел стать истинным рыцарем. Повествования о мучениках и их изображения, даже барочные, не то же самое, что «кровь на первой полосе». Характерной особенностью этого потворствующего искусства является, однако, не насилие: многие великие произведения мастерски «берут в плен» читателя или зрителя, и мы восхищаемся Грюневальдом и художниками, создавшими образ «Пьеты», Шекспиром, Бальзаком и Достоевским, и – Бетховеном. Эта особенность более всего заключается не в одном только использовании средств чуть ли не физического воздействия: приёмы сентиментализма и чувственности – того же свойства, что и приёмы насилия (плакать, быть вне себя, страдать…), и мастерам это хорошо известно. Дело в направленности этих приёмов: насилие у Шекспира – на службе Просперо, насилие у Грюневальда и Достоевского служит Христу.

Кибрик Е.А… Иллюстрация к «Тарасу Бульбе», 1943–1945 гг.

Ибо любое подлинное искусство заставляет даже самые жестокие и сильнодействующие свои средства служить какой-либо неясно или пылко избранной стороне человека. В самом «крутом» гангстерском романе крови не больше, чем в «Орестее» или в трагедии «Эдип-царь», однако кровь тут имеет не одно и то же значение. «Мир – это полная шума и ярости история, пересказанная каким-нибудь идиотом и притом ничего не означающая!» – говорит Макбет; однако, развернув под воинственную песнь этой бойни приглушённый оркестр судьбы, ведьмы делают так, что «Макбет» кое-что значит. Грюневальд и Гойя кое-что значат. Не будем путать фотографии красоток с обнажёнными телами в Греции или Индии, чья столь различная чувственность соединяла человека с космосом. Нет искусства без стиля, а любой стиль предполагает некое значение человека, его ориентацию через заявленную или тайную высшую ценность, называется она искусством или живописью, как случается в модернизме. Сфера потребления – область не ценностей, а ощущений; ей известна только последовательность мгновений, в то время как искусства и цивилизации связали человека с длительностью, а то и с вечностью, и устремлены к тому, чтобы сделать из него нечто иное, чем обитателя, удовлетворённого абсурдным миром.