Голоса тишины

История переходит к Византии, которая после Бауйта находит то, что предчувствовал Фаюм. Но с какой силой защищается Рим! Из его непоправимой агонии, мало благоприятствующей воскрешению величия, возникает апсида церкви Санти Косма э Дамиано. Дух этой мозаики – это дух Ветхого Завета, но его монументальный рисунок не похож на тот, что создаётся на берегах Босфора. Мозаика эта мало известна, потому что место, где она находится, материал, размеры, особенно кривизна позволяют пока только ничтожное репродуцирование. Но если в церкви Санта Пуденциана[188] думается об Ассизи[189]

, то здесь предчувствуешь фрески капеллы Бранкаччи церкви Санта Мария дель Кармине[190]: кто до Мазаччо обретёт эти могучие массы, эту патетическую архитектуру?

То, что за четыре столетия изменилось вместе с самим миром, было областью, требовавшей живописного выражения. Для эпохи раннего христианства Евангелие было неотделимо от мрачного аккомпанемента, которым его сопровождал святой Павел; как и взрыв любви, он был взрывом вечного голоса в цивилизации, где от Вечного оставались только бюсты военачальников-победителей. Однако Рим, как, вероятно, и Греция, не знал, что формы и краски могли выражать трагическое специфическими средствами; в скульптуре, как и в живописи, разные «Раненые галлы», кстати, произведения позднего времени, выражают драму, изображая её. Стили Византии и Средневековья, затем ряд других, научили нас тому, что у трагического есть собственные стили, но классическая античность этого не знала. Когда её силуэт не стремился к идеализации, она сохраняла наивную неуязвимость; нужно было многое, чтобы из Пасифаи[191]

создать образ, хранящийся в Ватиканском музее.

Алтарная мозаика с изображением Второго пришествия Иисуса Христа. Базилика Космы и Домиана, Рим, VI в.

И колорит тоже некогда был колоритом мира, не примирившегося, но существовавшего до драмы. Ранние произведения христианского искусства были интернациональными, но даже Восток некогда передал Риму светлые тона, жил светлыми тонами: доминанта фресок Дура-Европос – розовый колорит. Свинцово-фиолетовый фон «Распятия» в Санта-Мария Антиква[192]

гармонирует с рисунком, представляющим Христа, но создаёт контраст с остатками розового и голубого под соснами, среди глициний Авентинского холма и, кажется, помогает монахам, возможно, из Каппадокии сохранять обаяние Малой Азии. (Авторам многих произведений романской живописи, например, в Сен-Савене, будет непонятно, что цвет может быть мощным драматическим средством). По-видимому, неслучайно мастера Катакомб нередко выбирали коричневую краску для изображения убогой мольбы, но нищеты и несчастья было недостаточно, чтобы выразить весь драматизм мира. Когда христианское искусство своим отказом от относительной римской иллюзии решило отделить свои изображения от стены не в пользу новой иллюзии, а в пользу мистерии, – позднее витраж гениально разрешит этот кажущийся парадокс – оно оказалось на пороге открытия своего колористического языка. Начиная с церкви Санта Пуденциана, колорит займёт место, которое уже не будет более игнорироваться и которое, кстати, не ограничится драматической выразительностью. В церкви Санти Косма э Дамиано тёмная интенсивность глубины купола уравновешивает тяжеловесных персонажей, избавляет от барельефа. Синий и белый цвет орнаментальных композиций, цвета коричневый и золотой, которые в церкви Сант-Аполлинаре Нуово[193]

в Равенне продолжат декоративную традицию, будут принадлежать другой области. Колорит в совокупности был изучен, начиная со сценок в церкви Санта-Мария Маджоре[194] в Риме; в Санта Пуденциана вместе с монументальной композицией колорит обрёл равновесие и музыку литургии; в церкви Санти Косма э Дамиано, отступая от элементарной гармонии, он обретает насыщенность, основанную на противопоставлениях, которые его поддерживают и расширяют, как контрфорсы возвысят нефы кафедральных соборов. Мог ли Эль Греко без трепета радости видеть красный тон облаков, который вокруг Христа смягчается, обнаруживая сонм звёзд, где голубой тон дня углубляется и переходит в синеву римской ночи? В этой изумительной мозаике в потенции было целое искусство и, удаляясь от Рима, история оставила там первого великого художника Запада.