Голоса тишины

Римские художники выделяли персонажей на неком нейтральном фоне, похожем на задники их театров. Разрисованная стена, часть пейзажа даже, в подражаниях Тимомаху, перспектива – декорации, где изображения выделяются наподобие статуй. Христианское искусство делает этот фон ещё более абстрактным; но оно соединяет его с персонажами, которые погружаются в него, как затонувшие суда. Это искусство вновь придумывает ночь, зажигает звёзды на небе пустыни «Бегства в Египет». В Византии, как и в церкви

Санти Косма э Дамиано, свинцовый фон фресок и мозаик не только служит изображению Вселенной как драмы, но и заключает действующие лица в некий замкнутый мир, лишает их независимости, подобно тому как христианство отторгает жизнь отдельного человека от империи, дабы связать её с судьбой христиан, со Змеем и Голгофой. Христианство объявляет себя Истиной, но не Реальностью: в его глазах жизнь, которую римляне считали реальной, не есть подлинная. И для изображения истинной жизни необходимо, чтобы она избегала действительности. Речь идёт уже не о том, чтобы живописать мир, но изображать мир потусторонний. Та или иная сцена стоит изображения лишь в той мере, в которой она имеет отношение к этому потустороннему миру. Отсюда золотой фон, который не создаёт ни настоящей плоскости, ни настоящей дали, но иной универсум; отсюда стиль, который невозможно понять до тех пор, пока есть желание видеть в нём некий поиск реальности, ибо он всегда – поиск преображения. Не только персонажей: Византия хочет выразить мир как таинство. Суд, политика, дипломатия обретают, словно религию, старинную жажду тайны и лжи Востока. Искусство, изображающее императоров и императриц, было бы весьма поверхностным, если бы ограничивалось роскошью: но оно – разменная монета в искусстве великого таинства, мирское этого искусства, которое тотчас же присоединяет его к священному. Сравните бюст римской императрицы и портрет Феодоры; Богоматерь в церкви Санта Пуденциана

, римскую святую Агнессу и Богоматерь Торчелло. Всё византийское колдовство заключено в этой последней фигуре, одиноко возвышающейся на фоне тёмного купола, так, чтобы никто не мешал её диалогу с судьбой. Внизу выстроились святые и пророки; ещё ниже – целая толпа молящихся. Вверху – ночь, доставшаяся в наследство от Востока, ночь, которая превращает свод в жалкое колебание светил, а землю – в зрелище столь же суетное, как сень легионов, когда весь этот дрейф эфемерного не отражается на задумчивом лике Бога. Христианское искусство даст нам то, в чём византийское вначале отказывало Богоматери: характерную особенность материнства в сцене рождественских яслей, в сцене материнства креста. И утратит то, что делало её женской ипостасью.

Пророк господствует над Византией, как он не перестанет господствовать в православном мире. Это не пророк Израиля, отягчённый гневом и историей; это уже славянский вдохновенный пророк, человек истины, Божий человек. Всё неистовство Достоевского вплетается в тень под ликами икон Зосимы, князя Мышкина и Алёши. Душегубцы, мученики, слепцы Византии неясно кишат под похожими образами; менее умилительными и более страстными. Достоевский, отвечающий обвинителям Алёши, даст последний возвышенный и робкий ответ тех, кто жил в Боге; это будет голос, который приведёт в замешательство осуждавших прелюбодействующую Женщину. Дух Византии и есть упорное стремление сторониться видимостей, тяга к нирване, когда человек приближается к Богу, вместо того чтобы погружаться в абсолют. У Достоевского, как в Средние века в Европе, человек выразит любовь к ближнему. На Западе пророки станут святыми; в Византии святые некогда становились пророками.

Вот почему Христос, столь непохожий на римских святых, в Византии будет так походить на пророков: он Пророк абсолютный. Начиная с паралитической неподвижности последнего изображения императора до Богоматери Торчелло, до Христа Монреале создаётся Возрождение Востока, непобедимое обращение свободного человека и героя в Божьего человека. Для искусства нет более речи об изображении этого вдохновенного человека, но о создании мира, где у него – своё место, словно в музыкальном произведении. В те времена, когда от Чёрного моря до Океана короли ослепляли своих побеждённых соперников, выдающиеся личности будут опускать веки людей, чтобы нечистое излишество мира не отвлекало их от таинства. Теми же путями, что Аполлон становился Буддой, Юпитер стал Пантократором. Неужели христианство только и сделало, что упрочило воскрешение Египта и Вавилона? В очередной раз утвердился стиль Вечного.

IV

Иного рода отношение западного мира к античным образам.