Голоса тишины

Христианство вынуждено было передавать разнообразные чувства, до него отвергнутые. Хотя ассирийское искусство в далёком прошлом изображало людей, осуждённых на пытки, оно было безразличным к их страданиям. Стиль Богинь Материнства Евфрата был бы неприемлем для Богоматери; а какое искусство должно было создать образ женщины рядом с казнённым сыном? Колоссальным открытием христианства в области изобразительного искусства было то, что изображение любой женщины в роли Богоматери было более волнующим, чем попытка поднять эту роль до сверхчеловеческого уровня путём идеализации и символики. Мария в сцене Рождества Шартрского собора указательным пальцем раскрывает пелёнки младенца. Подобные «моментальные изображения» движений или выражений не были изначально «выхвачены»: патетический жест, которым Иосиф Аримафейский

[202] и Мария поддерживают, один – тело, другая – длань Христа (к ней она ласково прикасается) в картинах, изображающих снятие с Креста, не находка Треченто; этот жест фигурирует в церкви Лиже[203]

, в Сен-Савене, в Монморийоне[204], на посредственно стилизованных романских фресках. Абстрактное выражение постепенно материализовалось… Если человечество неважно знает собственный опыт, то потому, что оно осознаёт его через логику, оно его рационализирует; если искусство основывает своё воздействие то на символическом выражении чувств, которые нам известны, – следовательно, на логике, – то на неожиданно безапелляционной иррациональной выразительности тех, кого мы узнаём (так Джотто изображает Богоматерь перед Вознесением не счастливую, а скорбящую). Готическая выразительность сцен по отношению к предыдущим типам выразительности сопоставима с художественными особенностями современного романа в сравнении с романом в стихах.

По-видимому, использование маски не было чуждо жестам, костюмированному представлению любой сцены, которые делают античное искусство перманентным спектаклем. И Азия, чей театр стремится представлять церемонию, тоже одержимо следует традиции маски. Вплоть до великого христианского искусства мы видим это всюду: даже на римских портретах, где каждое лицо игнорирует свои чувства или ими управляет. Более того, живописи и скульптуре античности были знакомы и радость, и чувственность, и гнев; Шартру и Реймсу знакомы медитация, нежность, милосердие. Всё, что связано с ощущениями, может быть выражено формами тела или телодвижениями: сладострастие – изгибом женской груди, радость – рисунком танца, какой бы ни казалась отрешённость лиц; но человеческое лицо – средство выражения чувства. Для античной скульптуры мало значит подвижная часть лица, глаза, рот; христианская же скульптура страстно будет этим поглощена. Когда в каком-нибудь музее мы входим в залы готического искусства, нам кажется, что наконец мы встретились с настоящими людьми. Наше средневековое искусство производит на жителя Азии впечатление бесстыдства, притом более острое, чем греческое обнажённое тело: готическое искусство сорвало маску

с человека. Ничто так не оправдывает обнажённое тело, как утрата индивидуальности лица, и Возрождение это очень хорошо поймёт.

Появились святые. Связанные с определёнными ремеслами, с определёнными местами: не обречённые хризалиды, откуда вылупится бабочка одной-единственной мудрости, но свидетели священности множества форм, как множественны формы мира. Святой свят не в той мере, в которой он царит над человечеством, не в той мере, в которой он от него освобождается, но в той мере, в которой он его превосходит, неся за него ответственность: заступник в отношении порядка форм, как во многих других областях, свет, в котором проявятся черты народа, изборождённые морщинами. Отсюда – от абстракции до частности – своеобразная природа того, что называется средневековым реализмом; эти скульпторы-реалисты старались изображать Христа, Богоматерь, святых, которых они никогда не видели…