Голоса тишины

Конечно, скульпторы Наумбурга не считали себя художниками в современном смысле слова; но этот смысл далеко не всегда применим к любому из известных нам искусств. С тех пор, как мы стали восхищаться так называемыми произведениями примитивизма, нам кажется, что стиль находит одно из своих самых выразительных звучаний в формах, чуждых формам высочайших культур. Существует художественный оптический обман, вызванный тем, что нередко мы чувствуем схематизм элементарного как схематизм исключительной отделки; тут, однако, другое. Очевидно, что бизоны Альтамиры, охотники Кастеллона и Родезии, в самом деле, тщательно отделанные произведения; скифские пластины, носовые части драккаров, армориканские монеты – тоже; множество масок и африканских прародителей, фигур островов Океании – не менее того. От бизонов до соборов – сколько стилей, чья последовательность нам известна, или мы о ней догадываемся, сколько взаимосвязей и уз: всегда ли они – замысел поэтов? Мы чувствуем, что величайшие произведения соприкасаются друг с другом в неясной пока области; но то, что мы вынесли из средневекового искусства, из искусства древнего, регрессивного, народного и варварского, объединено не только гением чувства, пусть даже модернизированным терминами «подсознательное» или «инстинкт».

Все эти названия весьма сомнительны, когда речь идёт об искусстве. В них заключаются разные смыслы: и то, что художник делает, не стремясь к тому, и то, что он делает бессознательно, его победа над силами, которые его одолевают, и его капитуляция перед ними, его поиск сложного вызревания и поиск исступления. (Добавим, что наше тщательное изучение подсознательного основано на логике, и, может быть, до конца этого века мы обнаружим менее примитивные точки зрения). Великие художники, хотя обычно и отстаивают свою гениальность, исходя из ценностей своего времени, далеки от того, чтобы не осознавать её специфику: Роден целый день говорит о Природе, но создаёт портрет Бальзака

и думает только о скульптуре. Не будем смешивать навязчивого ястреба[248], которого, как полагает Фрейд, можно обнаружить в «

Святой Анне», (где якобы Леонардо не осознавал его присутствия), с выразительностью заднего плана «Джоконды

», столь долго занимавшей Леонардо. На протяжении веков художники хранили как некую тайну специфический изобразительный язык; нередко подчинённый, он никогда не был неведомым: ни темпера, ни фреска, ни панно никогда не писались с беспечностью, с которой дети рисуют свои акварели. Возможно, мы не в состоянии анализировать внезапную кристаллизацию гения так, как мы пытаемся это делать в отношении творческого процесса; но разве нам легче анализировать подобную кристаллизацию, когда речь идёт о гениальности в математике или в физике? Подсознательное вымысла, которое прежде всего непредсказуемо (преграда, которую давно и долго пытается преодолеть автор, внезапно не выдерживает), не имеет ничего общего с тысячелетней областью, передающей нам легенды и мифы. Второе – один из ферментов искусства; первое – преодоление навязчивого состояния. Любой вымысел есть ответ, будь то картина Макса Эрнста[249] или квантовая теория. Анализ, сближения не приносят вымысла, они – его пусковой механизм; более того, они пусковой механизм лишь при условии своего рода осады; точно так же художественное творчество рождается не в результате отказа от подсознательного, но при условии способности его улавливать. Доказательство того, что мастера Шартра, а с другой стороны, Сезанн или Ван Гог вовсе не безотчётно относились к тому, что делают, надо искать не в их словах, а в их произведениях. Как любой человек, не более того, – художник не осознаёт влекущей его человеческой волны; ему неподвластен контроль над ней, даже если в отношении форм и красок он существует. Когда обществу известны художники исключительной интуиции, это значит, прежде всего, что у них есть художественный инстинкт.