Голоса тишины

Может быть, кто-то скажет, что в идолах (мы к этому подойдём), в кельтских монетах имеется часть инстинктивной выразительности? Но такая выразительность есть у Рембрандта, у Микеланджело, в метопах Парфенона. Утверждается, однако, что такая-то монета, такой-то идол – суть выражения одного только инстинкта. Но если талантливейший скульптор-абориген, создатель какого-нибудь устрашающего божества, не самый испуганный дикарь, из чего складывается сила его стиля? Или он копирует какие-то формы, и тогда давайте говорить о том, кто их придумал; или он их придумывает: тогда при чём тут предшествующий стиль, если он руководствуется только своей интуицией? Робок же инстинкт, который не побуждает полинезийцев высечь ни одной негритянской статуи! А может, Полинезия развивает полинезийское искусство подобно хлебному дереву? А варварство – варварские монеты? Слава подсознательному Новой Ирландии, которая создаёт идолов столь же сложных, как карточный пасьянс! Слава подсознательному озисмиев, которое соединяет систему чёрточек и шариков с множеством арабесок в зависимости от какой-нибудь победы, так что можно следовать от монеты к монете и, наконец, приблизиться к абстракциям 1950 года! Это уже не индивидуальное подсознательное, а расовое или региональное; его абсолютная свобода постепенно становится воплощением детерминизма…

Ведь совершенно непонятно, каким образом интуитивное искусство, от которого следовало бы ожидать, наверное, разнообразия детских рисунков, согласуется с преемственностью искусств аборигенов. Каждое из них пытается поддерживать или углублять со своего рода византийской точностью предшествующее, на которое, как мы видим, оно опирается столь же явно, как Ван Гог опирается на Милле, разве что он просто-напросто ему не покоряется. Почти все тщательнейшим образом обработанные черепа Новых Гебридов делаются на маленьком острове Томан; ослепительно раскрашенное искусство архипелага только на тонкой прибрежной полосе смешивается с искусством Новой Гвинеи, для которого характерны охра, белый и чёрный цвета…

Никто не сомневается, что сознание играет меньшую роль в жизни этих скульпторов или гравёров армориканских монет, чем в жизни Фидия; а в их искусстве роль сознания в той же мере менее значительна? Разумеется, художественное сознание не есть способность к теоретизированию. Когда короли конголезского племени балуба не находили «хороших скульпторов», они отказывались заказывать изображения своего лица. Что же это за хорошие скульпторы? Чтобы определить границы их интуиции, интуиции жителя Океании, армориканского чеканщика монет, средневекового художника, Таможенника Руссо, достаточно посмотреть на их произведения рядом с произведениями их предшественников, притом в хронологической последовательности. В шумерской терракоте, в чёрных базальтах Лагаша есть и интуиция, и случайность, и игра, но разные. Конечно, большой художник отдаётся на волю инстинкта, когда тот его ведёт; иллюзия же всевластия чувства в искусстве, родившаяся вместе с готическим возрождением, вновь возникает, когда наше внимание привлечено искусством изображений, где ни эстетика прекрасного, ни теория подражания природе не дают ответа.

Анри Руссо. «Таможенная застава», 1890 г.

Та мысль, что изобразительные искусства суть передача некоего видения, идея, подразумевающая наличие в них захватывающего по выразительности наития, не образуют теорий; исчезая и вновь появляясь в течение веков, они представляют собой глубокие заблуждения, в определённые времена увлекавшие художников. Причём, скорее, в интерпретациях, чем в их творениях; если Коро провозглашает господство природы, то нечто подобное, но с ещё большей силой провозглашает и Роден; только он называет природой всё, что от неё берёт.