Говорят «особо опасные»

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ:

Возможность неприятностей я предполагал. Но решил вести себя так, будто КГБ не существует. Писать с оглядкой, поступаясь убеждениями, нельзя. Не писать тоже нельзя, не мог не писать. Тут выбор: или утверждать свое миропонимание, или деградировать. Арест в данном случае становится темой второстепенной.

Работа над пьесой «Москва — Моление о чаше» позволила мне снять внутренний конфликт, связанный с темой ареста. Творчество невольно дало психотерапевтический эффект.

Профессионально я начал писать поздно, к 30 годам. До этого работал матросом, рабочим на лесопилке, учился в Институте внешней торговли, в армии служил военным переводчиком. В 1964 году пришел в журнал «Юность» со своими стихами, затем опубликованными. Около 20 лет был в Союзе журналистов СССР. Исключили меня во время следствия и из Союза, и из профкома литераторов еще до суда, до вынесения приговора. Вина человека у нас фиксируется в момент ареста. С 1973 по 1977 год был научным консультантом журнала «Молодой коммунист», печатался в «Новом мире»,’ «Дружбе народов», «Юности».

Арест произошел без каких-либо предварительных знаков. Но я ощущал, что вокруг что-то происходит. Мои книги читали по западным радиостанциям. И все же не думал, что обязательно посадят. Надеялся, что возобладает здравый смысл. Однако оказался одним из немногих после Синявского и Даниэля, кто пострадал за чисто литературную деятельность.

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?

Ответ: Утром 19 марта 1985 года, уже при Горбачеве, я вышел за покупками в магазин «Лейпциг», что неподалеку от моего дома. Возвращаясь со своей собакой, я обнаружил в подъезде большую толпу людей. Мне сказали: «Мы к вам». Я достал как ни в чем не бывало газету из почтового ящика и в сопровождении чекистов поднялся на лифте. Подойдя к квартире, один из чекистов позвонил в дверь. К сожалению, жена спросонья не могла понять, в чем дело, и открыла, не спросив «Кто?». Они ввалились в квартиру, предъявили ордер на обыск. «Обыскивайте», — сказал я и пошел завтракать на кухню. Моей младшей дочери было четыре года, и она тогда очень обрадовалась дядям, пришедшим «в гости». Я позавтракал, мне предложили спуститься в машину и отвезли в Лефортовскую тюрьму КГБ. На обыске у меня взяли мои личные записки и дневники. На следствии предъявили обвинение в написании книг, сказав, что это является «антисоветской агитацией и пропагандой с целью подрыва советской власти». Я отказался участвовать в следствии, так как судить о литературе — дело общественного мнения, а не КГБ. Вины, естественно, я не признал. Самое яркое впечатление того момента — впечатление смерти. Нужно умереть и родиться вновь. Арест — это смерть для старой жизни и переход к новой. Так должно происходить таинство крещения. Таким крещением был для меня арест.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: Положение заключенного в политической зоне зависит только от одного обстоятельства — от отношений с КГБ. Для людей, которые лояльны с оперуполномоченным, готовы с ним беседовать, делиться впечатлениями о товарищах, — положение терпимое. Другое дело, если ведешь себя иначе. Я сказал: «Само присутствие КГБ в лагере — противозаконно». И стал объектом для произвола администрации. На меня давили, «прессовали»: пробыл год в лагере, из него 2 месяца в карцере и 4 — в ПКТ (помещение камерного типа). Чекисты предупреждали, что дальше моя дорога — в Чистопольскую тюрьму (по их представлениям, страшнейшее место). Я готовился к этому. Никаких претензий к администрации лагеря не предъявлял — те люди для меня просто не существовали. Они же пытались доказать факт своего существования репрессиями. Происходящие события не были для меня неожиданными, я размышлял об этом ранее, в своей работе «Последняя надежда выжить».

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?