Говорят «особо опасные»

Ответ: Морально самое трудное в заключении для меня — отсутствие информации о семье: жене и дочерях. Жена после моего ареста тяжело психически болела, и я не знал, что с ней происходит. Моральных травм от самой лагерной жизни не испытывал. Нравственно чувствовал себя как никогда раньше в жизни. Пребывание в лагере считал неотъемлемой частью своего дела. Это была плата за великое удовольствие — говорить людям правду, и плата не столь уж высокая.

Трудно было переносить холод в карцере. В коллективных протестах я тоже участвовал. Индивидуальных претензий не было. Я уже говорил: администрация для меня не существовала. Зачем выяснять отношения с прапорщиком, когда конфликт даже не с генералом и не с президентом? Да и конфликт не политический, а нравственный. Но я хорошо понимал протесты других.

Меня тоже достаточно «давили», лишали свиданий с женой. Это была мерзость беспредельная. Но я знал природу происходящего. Материальные лишения отступают на второй план, если человек духовно тверд. Даже пытки холодом и голодом — мелочи, не имеют значения для духовного состояния. Конечно, многое было отвратительно, начиная от мерзкого питания и кончая уродливой и неудобной одеждой. Это не просто изоляция, все это пытка, недостойная цивилизованного сообщества. Наказание в цивилизованном мире сводится только к изоляции, к изъятию из общества преступника. Мы же — «особо опасные» — преступниками не были.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: В январе 87-го года на зону явился районный прокурор и стал уговаривать нас написать в Президиум Верховного Совета СССР ходатайства об отмене сроков наказания: «Никто не требует от вас раскаяния — нужна формальная бумажка. Гарантирую, что через пару недель вы уже будете дома». Кто-то отказался писать эти бумажки: «Просить нам не о чем — сами посадили, сами и выпускайте!» Большинство написало, подчеркивая скорее факт своей невиновности. Я написал, что не имел и не имею намерений наносить ущерб советскому строю. Такое заявление я мог написать всегда. Но в данном случае был факт тактического поведения. Требование властей было незаконно, но я сознательно шел на этот компромисс. Без компромиссов с системой можно общаться языком только радикальным. Я его не приемлю. Но лишь когда дело не касается моих принципиальных взглядов на жизнь. Многие из отказавшихся от компромисса продолжают находиться в заключении. И от нас, вышедших на волю, требуются активные действия.

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?

Ответ: С одной стороны — это были замечательные годы, давшие понимание жизни в большей степени, чем все предыдущие. Но принесли они и много горя: болезнь жены, разлуку с детьми. И все равно, там, где торжествует зло, есть возможность добра. Чрезвычайная ситуация проявила так много светлых людей вокруг. Совершенно незнакомые люди помогали нам: нередко оставляли пакетики с фруктами, пирожками на дверной ручке квартиры, где жила моя семья. Эти люди искали причастности

к нашей судьбе, они считали ее праведной. Люди невольно обнаружили возможность ощутить себя общественной силой — и это великое приобретение. Мы поняли, кто мы такие, и поняли, что нас очень много. Когда я вышел на волю, ко мне на улице подходили люди: поздравляли, целовали, благодарили. Я получал письма от самых разных, незнакомых людей. В них выражены искренние, добрые чувства.

Я не могу перестать писать. Как только освободился, успел сделать литературоведческую статью о творчестве поэта Андрея Вознесенского. Буду стремиться опубликовать ее в Советском Союзе. Материал творчества Вознесенского удобен мне для утверждения некоторых собственных эстетических и философских взглядов. Как каждому дилетанту, мне хочется иметь свою законченную картину мира, охватывающую разные стороны бытия: социальную, экономическую, художественную.

«Феномен Вознесенского» — типичное выражение идей средней советской интеллигенции. Я предпринимаю попытку исследования одного поэтического мотива — неудовлетворенности собственным творчеством. Анализирую эстетическое несовершенство некоторых гражданских тем, связанных с мировоззренческими принципами. Пишу по-русски и для русского читателя. Ведь возможность опубликовать книги на Западе тоже предполагает возвращение их сюда — в Россию.