Говорят «особо опасные»

В 1972 году пришли в 15 часов 45 минут дня. За восемь месяцев до этого был арестован Кронид Любарский. Незадолго до ареста меня вызывали в КГБ и просили дать письменное обязательство о прекращении деятельности. Когда в мою дверь позвонили, я решил «подстраховаться»: набрал номер Чалидзе и положил трубку рядом с телефонным аппаратом, когда я понял, что это сотрудники КГБ, то сообщил об этом по телефону. Поэтому к моменту, когда меня увозили, к подъезду моего дома приехали Андрей Дмитриевич Сахаров, Володя Альбрехт и Иван Рудаков. Во второй раз меня арестовали, когда я, направляясь на работу, подходил к станции метро. Ко мне подошел человек и, улыбаясь, сказал: «Здравствуйте, Юрий Александрович! Давно не виделись!» Меня отвезли в 15-е отделение милиции, потом весь день рылись в квартире: проводили обыск. Как я потом узнал, обыски были одновременно еще в четырех местах. Мне предъявили постановление о применении меры пресечения — заключения под стражу. Первоначально обвинили по шести пунктам, весьма жалким, а именно участие в изготовлении четырех выпусков «Хроники» и один факт ознакомления с одним выпуском «Хроники» одного человека, а также хранение книг дома «с целью распространения». 30 декабря 1983 года в «чистосердечных показаниях» я написал, что впредь буду признавать себя виновным, говорить то, что хотят они. На суде я сказал: «Признаю себя виновным, но не признаю, что «Хроника» была ложной и клеветнической», т. е., другими словами, по существу, заявил, что виновным себя не считаю, так как издание бюллетеня не подпадает под 70-ю статью (антисоветская агитация и пропаганда с целью подрыва или ослабления строя).

Почему я так поступил, объяснять не буду, трудно, тяжело, да и не имеет смысла.

Скажу открыто о мотивах своего поведения: хотел смягчить последствия и наказание. Моя библиотека находилась на шести квартирах. Я сказал, что найду способ передать библиотеку в их руки, не называя никаких имен. И вдруг, неожиданно для самого себя, поехал вместе с гебистами по адресам. Трудно объяснить, что происходило в тот момент со мной. Непередаваемое нервное состояние. Я не только передал библиотеку, но и назвал фамилии. Считаю это предательством. И ни при чем тот факт, что для людей не было последствий (кроме попадания в досье КГБ). Предательство мое непростительно. Любое объяснение может прозвучать попыткой оправдания, а я этого не хочу. Не имею права и не хочу смягчать свою вину. Самым сильным впечатлением того периода остаются для меня мои «чистосердечные показания».

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: Я не был в тюрьме, только в лагере. Когда меня пригласил «для знакомства» чекист, старший лейтенант Владимир Иванович Ченцов, я ему сказал: «Я нахожусь здесь не только за то, что участвовал в «Хронике», но и потому, что не называл имен друзей и единомышленников (трагическое исключение — адреса, где хранились мои книги). Потому не собираюсь вам помогать». После этого я попадал в ШИЗО, меня репрессировали, или, как у нас называется по-зэковски, «прессовали», лишали свиданий. Вербовка в лагере — дело обычное, в основном на нее идут осужденные по 64-й статье, которые делятся на три категории: те, что сидят «за войну» (т. е. преступление в военное время), пытавшиеся перейти границу и «шпионы». «Семидесятчики» (статья 70), за редким исключением, не сотрудничали с администрацией, они отстаивали свои идейные

убеждения. От сотрудничества отказался и я, но уступки допускал. Например, согласился участвовать в субботнике, впрочем, на воле я тоже это делал. Шел на компромисс с совестью, не занимал позицию противостояния администрации. Открыто меня за это не осуждали, в душе — безусловно. Анатолий Марченко, встретив меня в лагере, сказал: «Нам лучше не общаться».

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ:

Самым тяжелым для меня в лагере было одно — «прессовка». Когда не было «прессовки», казалось, будто нахожусь в армии: размеренный режим, регулярное питание, чтение газет, журналов. Физически чувствовал себя хорошо.

Еще очень трудно переносил ограничение на переписку, конфискации писем из-за так называемых «условностей в тексте». Было желание вообще отказаться от корреспонденции.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?