Идолы театра. Долгое прощание

Взгляд объекта желания – это взгляд Трикстера, который, поскольку он – «не глаза», одновременно является его окликом, зовом, в русской же культуре, склонной к литера-туроцентризму больше, чем к визуальности, – его словом, голосом, поэзией.

Так, скоморохом переодевался вернувшийся с войны богатырь Илья Муромец, когда его жена Настасья Микулишна изменила ему, решив, что он – мёртв, и пошла замуж за Добрыню Никитича. Гости на свадьбе в страхе-ужасе-трепете разбегаются перед ряженым Ильей, ожившим покойником, который он, отпев шутейные частушки, вдруг запел печальную песню о супружеской измене, потому что они узнали его (опознали опыт сакрального, попали под его «взгляд»/«голос»). Формула любви кроется в былине «Неудавшаяся женитьба Алеши Поповича»[168], потому что здесь речь идет о комедии, имеющей трагический подтекст. Любовь – это трагическая комедия взгляда и слова, узнавание серьёзного в смешном,

Реального в Воображаемом, обнажение бездны и построение моста через нее, расшивка и перепрошивка. Согласно Юрию Михайловичу Лотману, «сумасшедший» (гений), отклоняющийся от нормы «умного» рационального человека (обывателя) так же, как отклоняется и «дурак» (варвар), отличается от дурака тем, что дурак – предсказуем в своих нарушениях правил, а сумасшедший разрывает с миром стереотипов непредсказуемо, выстраивая неповторимую творческую и жизненную стратегию поступка и текста[169]. Творческий гений своим «безумием» вызывает страх и любовь, любовь как страх, предельное желание невыносимого,

связанного с базовой травмой. Отсюда – сближение творчества и безумия, творчества и бытия (Реального), творчества и любви. Трагическая комедия любви – это торжество священного сумасшествия, высокого безумия Трикстера как героя трагической комедии. Психоаналитик подобен творческой личности: он действует, как художник, вызывая базвый страх-трепет.

Комедия возвращает бытие на свое законное место, и это – гораздо выше сатиры над голым королем, высмеиванием власти, «диссидентством». Грустный клоун – более могущественен, чем злой или веселый. Злой – будит наши порочные желания и превращает их путем переноса в наслаждение смертью, он ввводит в режим трангрессивной зависимости. Это – Джокер. Веселый и злой клоун делает смерть нестрашной, забавной, потешной, даже домашней и привычной, смягчая катастрофу. Циник, идеолог, политик-гегемон, всегда использует карнавальное веселье в качестве карманной оппозиции для эстетизации катастрофы. Новые левые в глобализме – веселые клоуны. Глобалисты – клоуны злые. В этом конечность и обреченность Джокера и его цветных революций. И только грустный клоун художественного творчества и психоанализа возвращает нас в бессознательное, где находится место для избыточной любви.

Любовь как Реальное представляет собой обратный сублимации процесс – десублимацию, – расшивку в противовес к сшивке. Когда-то сублимация была модным словом, словом-идолом: всё пытались объяснить при помощи переносов сексуальности. В условиях, когда постмодерная транссексуальность стала репрессивным жестом, за которым скрывается полная утрата субъектности, вещи и тела, мы возвращаемся к десублимации. В условиях, когда протест, строящийся на сексуальной революции, стал либеральной властью, нас больше интересует то, что некогда называлось словом «власть», – консервативная революция, исходящая от традиции, утратившей отныне черты властности.

Мало кто понял эту перестановку позиций, эту рокировку либерализма и консерватизма, постмодерна и классики. Десублимация переводит нас из режима желания воображаемого объекта в голую неприкрытость объекта-вещи. Речь идет о возвращении из парадигмы идеальных значений в синтагму реально-символического языка. Непереносимость переживания в десублимации – вот, что нас пугает, вот чем интересуется наш психолог-триггер. Это – мужество быть как таковое.