Идолы театра. Долгое прощание

Почему нами избрана именно трагическая амбивалентная комедия, а не чистая трагедия? Ведь можно же было вернуться от испошленной трагедии к трагедии настоящей. Но это нарушило бы законы диалектики: не бывает буквального движения вспять. Мы развиваемся от чистой трагедии через комическую трагедию к чистой комедии, от

чистой комедии через катастрофу к трагической комедии. Трагедия является типичным феноменом модерного дисциплинарного общества спектакля, где всегда присутствует поэтическая дистанция метафоры между реальностью и репрезентацией. Серьезное, слишком серьезное, – это патетика плаца, тюрьмы, торжественного шествия, публичной казни Антигоны и Эдипа. Всё внутреннее, кровавое и дымящееся, все инфернальное и безобразное, всё монструозное, невыносимое, дионисовское здесь вычищено до одухотворённого страдальческого блеска аполлоновского символа. Трагедия предполагает командно-административную цензуру табу.

Карнавальный бахтиновский смех в строгом обществе трагического спектакля казался нам долгожданной эмансипацией –

прорывом Реального сквозь Символического. Он вспарывал закрытые швы директивной цензуры своей неумолимой сатирой на государя. Трагеия стала выхолощенной, дутой и смешной. Но мы заметили, что вскоре, благодаря постмодерной релятивации, смех, опровергнувший всю нравственность, заложенную в таргическое начало, сам превратился в гегемонию, в новую власть желания, в злого клоуна легитимированного порока. Общество Закона (трагедии) сменилось обществом Желания (комедии), где само Желание превратилось в Закон (либерализм), и среди всех желаний предпочтение начали отдавать Танатосу, сделав Законом единственное желание – желание смерти (фашизм). Попытка свержения диктатуры классической привела к еще большему тоталитаризму – либеральному фашизму. На смену государственности пришел транснационализм. Знал ли Михаил Михайлович Бахтин, ознаменовавший парадигмой смеха начало хрущёвской оттепели, что карнавальная культура средневековья и Ренессанса как символ «будущей свободы» от гегемонии СССР обернется либеральной западной цензурой девяностых и нулевых, прервать которую предприняла отныне ненавидимая глобальным миром Россия? Что он воспевал в феномене карнавала? Эмансипацию или тотальную зачистку горизонатального контроля вуайеристской и сетевой толпы, под чьим коллективным взглядом – взглядом объекта-вещи сквозь маску, включая медиа-маску, – возбуждается базовый страх-ужас?

Сегодня мир уже не может вернуться к суровому прошлому эпохи модерна. День, когда Панург не сможет рассмешить, никогда не наступит, возвращения к классическому тоталитаризму после информационной революции произойти не может, зло из «банального» (государственного) стало прозрачным (информационным). Мир также не удовлетворен новым тоталитаризмом постмодерна, когда Панург не может не рассмешить,

осмеивая все, включая смерть. Чистая трагедия и чистая комедия оказались невозможны. Первая – серьезна, смешна и мертва. Вторая – несерьезна, страшна и пока жива. Значит, нужен их диалектический синтез, но синтез, который отличался бы от двойного кода «смешного возвышенного», когда катастрофа маскируется юмором. Исходить нужно из первичности серьезного, возвышенного в смешном: искать нужно трагическое начало в комедии, а не комизм в трагизме. Искать бытие в быте, а не быт в бытии.