Идолы театра. Долгое прощание

Приведем пример такой высокой трагической комедии, следуя психоаналитическому кейсу А. Зупанчич[170]

. В комедии «Великий диктатор» (1940) блестяще разоблачается нацизм, когда Чарли Чаплин, играя еврейского парикмахера, пародирующего Гитлера, на неизвестном языке зрителю выкрикивает с иудейской мимикой набор смехотворно абсурдных клише, не делая при этом в дискурсе ни спотыканий, ни сбоев, ибо это – трангрессивная речь фашизма: гладкая сшитая символическая речь без трещин и шероховатостей, согласующая в своем поле смерти богача и бедняка, националиста и социалиста, еврея и «арийца», глобалиста и антиглобалиста, левое и правое. Эти речи напоминают речи современных неонацистских политиков, которые легко согласуют леволиберальный ЛГБТ-тренд с праворадикальным этницизмом, космополитизм и культ нации. Речь Гитлера – комична, смех над ней показывает нам истоки этой комичности, объясняет, почему фанатики, несмотря на всю смехотворность Гитлера, воспринимают его серьезно. В комедии «Быть или не быть» (1942) режиссер распекает бездарного актера, что тот плохо играет Гитлера, при этом указывая на портрет фюрера на стене, с чьим воображаемым величием якобы не совпадает жалкий облик распекаемого. Потом оказывается, что на стене висит портрет не Гитлера, а самого актера, сохраняющий всю свою смехотворность, но в идеологически пораженном нацизмом воображении никчемное, смешное, жалкое, переведенное из режима Реального в Символическое, выглядит торжественно и величественно.

Никчемными здесь являются и Реальное, и Символическое: ситуация попадает под парадоксальный психоаналитический совет не обманывать себя, если человек говорит и выглядит, как идиот, потому что он действительно идиот (вместо ожидаемого: он тайно умен). В этом смысле можно понять, почему в ситуации СВО российская и украинская стороны часто показывают друг друга в медиа не драматически, а комично: имеет место не только эстетизация смерти при помощи юмора (украинская постмодерная цензура), но и подтрунивание над самим постмодерным смехом (русский неомодерный ответ на постмодерн). Обман здесь состоит не в том, что мы не можем распознать правды под ложью, а в том, что мы полагаем постправду правдой, хотя на самом деле имеем дело не с секретом, а с бесстыдством, не с Воображаемым, а с Символическим Реальным, не с подтекстом, а с поверхностью текста, не с содержанием, а с формой. Так, цинизм глобализма состоит в том, что в нем нет никакой тайны: никто ничего и не собирается скрывать, все непристойные факты и преступления лежат на поверхности капитала. Американские военные аналитики не скрывают своих разрушительных планов относительно России, поэтому обвинение традиционалистов в конспирологии не имеет под собой почвы.

Комедия вводит общество наслаждения в правду его желаний. Классическая трагедия также выполняла эту функцию, когда показывала нам распластанную обнаженную реальность мертвого тела, оголенность и уязвимость Ближнего, но в дискурсе трагедии смерть, очищенная моральностью метафоры, вызывала чувство нравственного сопереживания и катарсического освобождения от зла, будучи экспонированной на некотором расстоянии. На это работали все все элементы общества спектакля: ритуал, театр, суд, казнь. Блеск эстетики и свет этики сочетались в гармонию блага и красоты, известную со времен Платона, Шиллера, Канта. Крах патернализма и падение всех табу, разрушение классической эстетики театра и кризис метафизики сделали показ смерти непристойным средством воздействия: сейчас все можно. Смерть демонстрируется как развлекательное шоу. Джульетта, Офелия, Антигона и Медея – это клиентки секс-шопа, девицы в ассортименте желаний. В условиях трансгрессии желания смерти единственным способом спасения является не возврат к месту трагической смерти, а поиск места, где для смерти нет места. Таким местом является Воскресение как истинное событие любви. Оно – концентрат этики. Оно – верность самому себе, до которой не может дотянуться машина социальных патологий любви. Не забываем, что Пасха – это радование. А радование – это и есть трагическая комедия в ее самом высоком смысле. Если классическая трагедия скрывала правду о человеке, постмодерная комедия показывает только грязную правду о нем, что же покажет нам чистую правду о человеке?