Идолы театра. Долгое прощание

Двадцатый век, переживший тоталитарные идеологии, укорененный в пространстве, в первую очередь, идеологию нацизма как пространства нации, мечтал о времени, которое разорвет тотальность внесением в неё отличия: именно во временном опыте человек меняется, отличается от самого себя и встречается с Другим. Бенно Хюбнер, намекая на имплицитный фашизм, критиковал Мартина Хайдеггера за «одержимость бытием»[224]. Анри Бергсон обосновал темпоральность (поток) как универсальный закон жизни

[225]. Устами Эмманюэля Левинаса двадцатый век отверг бытие и огласил время предпосылкой сущего[226]

. Наконец, Жак Деррида довел логику Левинаса до абсурда, абсолютизировав время, отсрочку, отложенность, «след» в постмодерной риторике Difference[227]. Идол времени, по сути, и стал собирательным идолом театра: именно в текучей современности, сметающей всё на своем пути, отменяющей онтологию и самость, были отменены все табу, отвергнуты все высокий ценности и абсолютные нарративы.

Поначалу время казалось долгожданным благом: именно во времени человек встречает Другого, и в тотальность бытия вносится отличие, посредством которого (и только его) может конституироваться самость. Время оголило все травмы и все нехватки «Я», но не удержало самость: установился плюрализм других для других, в котором растворилась истина субъекта. Другой как отличие стал цениться больше самости, что привёл к виктимному культу

многочисленных воображаемых «обиженных» других, «меньшинств», захвативших власть над большинством и установивших протекционистское законодательство пассивной (репрессивной) толерантности: так формируются так называемые «квир-идентичности» – от маргинальных групп от ЛГБТ-сообществ до радикальных политических движений. Во времени человек ощутил свое присутствие в мире не как сущность, а как существование: длительность процесса общения в настоящем, где рядом с человеком живет конкретный Другой, постепенно принимающий всё более и более воображаемые формы. Постепенно Другой начал властвовать, заместив собой Бога как вершину Символического в картине мира. Другой стал волюнтаристом. Время превратилось в бремя: нет ничего более вечного, чем временное, в движении обнаружилась чудовищная внутренняя устойчивость глобальной машины. Номадизм – это путешествие, но путешествие вместе с домом, путешествие, которое метафизически не может сдвинуться с места. Ризома ткется без начала и конца, без сущности и цели, её хаосом управляет невидимый хаб транснационального капитала.

Волюнтаризм времени вновь сделал актуальными традиционные онтологические учения о пространстве, гештальте, истоке и Золотом веке, о возрождении сакральных смыслов и возвращении к Отцу, которое замкнет мифологический цикл завязки, кульминации и развязки, воплощенный в нарративе волшебной сказки, в искусстве поэзии, в нарративах романа и драмы, в сценарии мономифа о герое и ритуала и в классическом театре. Метафорический реализм классического искусства вновь стал значимым для нас. Искусство явилось альтернативой времени. Именно искусство содержит архетипы Реального, выраженные в символах, метафорах, знаках, текстах (Воображаемом, Символическом). Оно передаёт устойчивые, сущностные основы бытия, лежащие в синтагме, посредством парадигмальных смыслов. Оно воплощает и одновременно скрывает самость творца, донося её через язык, с его блеском и нищетой, с его ограниченными и бесконечными возможностями номинации вакуума. Отражение в зеркале не способно полностью объять отражаемое, но содержит его существенные, сущностные свойства. Язык парадоксально передает то, что склонен скрывать: слово всегда звучит выше слов, божественное начало «оседает» в подтекстах текста, составляя тишину, немоту, паузу между репликами, подобную театральной паузе.