Идолы театра. Долгое прощание

Искусство оказалось вплотную приближенным к жизни, а жизнь стала искусством. Однако кризис постмодернизма показал, что в его искусстве, основанном на отрицании метафоры, реальность, присутствуя, отсутствует: она играет роль самой себя в перформативном дискурсе шоу и тем самым превращается в циничную ложь. Таким образом, тотальная эстетизация реальности в постмодерне, стершая грани между искусством и жизнью не только не сделала искусство более жизнеспособным с точки зрения близости к бытию, но и лишило, как само бытие, так и искусство какой-либо жизненной силы. Постмодерное искусство осталось узкой богемной школой для современных «избранных». В темпоральной реальности, где эстетичны все вещи, нет никакой высокой эстетики и нет, соотвественно, никакой подлинной этики, бытие рассеивается и деонтологизируется, повсюду царит информационная непристойность, эстетизм сменяется на самодостаточное эстетство (трансэстетику). Парадоксально, но именно эстетство, приписываемое искусству, больше всего не любил этик Левинас. Великий иудейский философ не дожил до перформанса идолов театра постмодерна и не узнал, как его учение против эстетизма стало обоснованием самого радикального панэстетизма, когда-либо встречавшегося в истории.

Трагекомедия постмодерна показала, что магическим неоязыческим искусством стал целый мир, утратив все нравственные коннотации и превратившись в «трансэстетику» принудительного переживания символического знака желания – фантазма. Деонтологизация привела к ниспровержению всех устоев бытия. Исчезновение моральных запретов на Реальное привело к прорыву наружу многочисленных других, в которых растворилась сакральная истина подлинной самости и подлинного Ближнего. Из учения Левинаса был изъят краеугольный камень, определявший диалог – священное, Абсолют, универсальная божественная истина. Остались лишь многочисленные экстатические другие для других, смакующие свои психоделические фантазмы в бестолковой, хаотической сетевой коммуникации. Желания Реального вырвались наружу и поглотили моральность и личность. Время сделалось конечным и вошло в фатальный режим воспроизводства рекламной рыночной памяти, лишенной подлинных исторических корней. Вторая космическая скорость передачи информации и развития технологий привела к тому, что медиа начали определять смыслы, а технологии – управлять людьми. Другой, лишенный божественного содержания, стал воображаемым Другим в рамках политики отличий. Если бы Левинас видел, как из его разоблачений классического искусства за ложь выросла реальность, которая стала еще большей ложью, он бы отказался от своей художественной критики.

Если истина становится театром, то театр возвращает себе истинность. Если мир становится эстетическим, то искусство возрождает этику и аксиологию бытия. Да, классическое искусство не передает бытие по букве, не прибегает к шокирующей документальности. Но, посредством сублимации, метафоры, Воображаемого Реальное в искусстве преподносится:

оно передается на некотором спасительном расстоянии,

которое одухотворяет архетип, очищая его от темного Логоса и хтонической инфернальности, возвышает до уровня трагедии, вызывающей подлинный катарсис. Реальное передается через Воображаемое так, что закрытый шов указывает на рану, ложь свидетельствует о правде. Уединение в самости, присутствующее в искусстве, предполагает больше открытости миру, Другому, Иному, чем непрерывное говорение с Другим в быту: недаром О. Мандельштам говорит о том, что подлинного стихотворения нет без собеседника, но этот собеседник – провиденциальный, то есть, трансцендентный по отношению к эмпирическому существованию, тем самым, утверждается, что он – сущностный. Не во времени, а в самости субъект встречает подлинного Другого – уязвимость, созвучную собственной уязвимости. И наоборот: травматическая реальность без Бога плодит образы воображаемых других, открытые швы не скрывают рану, но обесценивают ее, непристойная доступная правда перестает быть значимой, став незапрещенным плодом, как сексуальным перестает быть секс в условиях транссексуальности и вседозволенности. Размноженное на экране изображение насилия больше никого не шокирует. Именно поэтому в искусстве классического театра присутствует гораздо больше правды, чем в театре постмодерного перформанса.

Подлинное искусство всегда было большой неудачей времени: остановка качелей Ренуара в полете – это «мумификация» мгновения в вечность, подобная повторяющися сценам своеобразной «раскадровки» движений на древнеегипетских росписях. Искусство интересуется не временем, а самостью, не имманентным, а трансцендентным, не фактическим, а идеальным, не поверхностью, а глубиной, не модой, а универсалиями истины, добра и красоты. Искусство – это вечный протест против современной философии.

4.11. Одиссей без Итаки