Императорский покер

Хорошо узнав его манеры, Бонапарте напал на гениальную идею использования маршала в дипломатических миссиях. Методика дипломатии Ланна заключалась в том, чтобы стучать каблуками и кончиком громадной сабли по дворцовому паркету, что делало всех европейских князей, к которым его посылали, быстро поддающимися на требования Парижа. Сам он, впрочем, тоже сделался герцогом Монтебелло, и эта номинация женами остальных маршалов была признана прекраснейшей среди всех номинаций на князей и герцогов эпохи, что привело на жену Ланна выгоды всеобщей зависти.

Эта жена была его второй. Первую Ланн оставил во Франции, отправляясь с Наполеоном в Египет. Там его ранили в ногу во время битвы при Абукиром и поместили в госпиталь, в котором его ругань заглушала вопли оперируемых. Ругался он по двум причинам. Во-первых, рядом с ним положили контуженного Мюрата; сам Ланн же предпочел бы лежать рядом с коброй, чем рядом с этим "цирковым шутом". Но на всю катушку начал он ругаться только тогда, когда из Франции пришло сообщение, что его супруга, с которой он расстался четырнадцать месяцев назад, только что родила ему здорового мальчика. Возвратившись на родину, он отругал ее и взял развод.

Но развода с гасконадой он так никогда и не взял. В 1797 году его, с дюжиной солдат, по дороге из Мантуи в Рим окружила рота папской кавалеристов.

- Сабли из ножен! – приказал своим людям папский офицер.

- Да как вы смеете вытаскивать сабли! – рявкнул Ланн. – Суньте их обратно в ножны!

- Есть! – ответил сконфуженный офицер.

- Спешиться! – продолжал командовать осмелившийся первым успехом Ланн. – И шагом марш в мою штаб-квартиру!

"Если бы я пытался удирать, - объяснялся он впоследствии, - кто-нибудь из этих болванов мог бы подстрелить меня в спину, так что мне показалось, что, наглея, я меньше рискую".

Будучи земляком д’Артаньяна, Ланн был мастером безумной атаки, что он доказал под Арколе, Лоди, Риволи, Монтебелло и во многих других сражениях. Под защищавшимся Регенсбургом – когда его атакующих гренадеров отстреливали со стен, и армия просто отказалась участвовать в этом самоубийстве – он взял лестницу под мышку и сам направился пешком к стенам твердыни. На полпути устыженные солдаты догнали своего маршала и Регенсбург захватили. Подобного рода безрассудность стоила ему множества контузий, хотя Ланну далеко было до рекордсмена Одино, который в ходе наполеоновских кампаний получил тридцать четыре тяжелые раны, не считая ран помельче, и выжил.

А вот Ланн не выжил. В Испании ему спасли болтавшуюся на волоске жизнь, зашивая всего его в свежеснятую баранью шкуру. Под Асперн-Эслингом, в 1809 году, когда пушечное ядро оторвало ему ногу в дело вмешалась гангрена, и уже ничто не могло его спасти. Наполеон плакал у его смертного ложа.

Пребывание в Испании мало что дало Ланну, и так уже никогда не научило его испанской пословице: "Подумай хорошенько, прежде чем скажешь правду". Только от него и от Мутона Бонапарте выслушивал горькие истины. А самую красивую в своей жизни правду Ланн сказал одному из своих полковников, когда тот обвинял молодого офицера в трусости:

- Только лишь свинья или законченный трус способны хвалиться, будто бы никогда не испытывали страха!

Умирая, он тоже не испытывал никакого страха, и перед кончиной в единственный раз, в первый и последний, обратился к Бонапарте словами, очень даже чуждыми своему «несдержанному языку»:

- Через несколько часов, сир, ты потеряешь человека, который ужасно тебя любил.

Таким же любителем ругани, хотя и значительно менее говорившим правду, был сын каменщика, Пьер Франциск Шарль Ожеро (1757-1816). Начал он в качестве лакея у маркиза Бассомпьера, но его выгнали за соблазнение горничной. В связи с этим, он сделался официантом в одном из шулерских казино парижского Пале-Рояль, откуда его выгнали за соблазнение официантки. После этого Ожеро пришел к заключению, что гражданская жизнь уж слишком сложна, и записался в бургундскую кавалерию. Оттуда его изгнали за несубординацию.

Несубординация этого вечного уличного хулигана наверняка сломала бы ему жизнь, если бы не то, что Ожеро был феноменальным фехтовальщиком. Когда какой-то офицерик ударил его тросточкой во время парада, Ожеро вырвал ее у него и сломал. Тут офицерик взбесился, обнажил саблю и атаковал наглеца. Но он не знал, что имеет дело с самым лучшим рубакой во всей армии, в результате чего офицера на следующий день похоронили со всеми воинскими почестями, Ожеро же на украденной лошади сбежал в Швейцарию.

Еще неоднократно в течение собственной жизни он убегал из французской, российской (будущий маршал служил под командованием Суворова) и прусской армий, в последний раз с громадным шиком – за собой он потащил шесть десятков коллег. Удивительный случай привел к тому, что много лет позднее, во время кампании 1806 года, в руки маршала Ожеро попал тот самый прусский батальон, из которого он дезертировал в молодости. Полковник, подполковник и старший сержант оставались теми же самыми – всех их Ожеро одарил золотом.