Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

В своей монографии «Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии» Лев Лосев пишет: «По мере того как расходились круги по воде общественного мнения, двадцатитрехлетний Иосиф Бродский, автор таких-то и таких-то стихотворений, превращался в архетипического Поэта, которого судит “чернь тупая”. Первоначально защиту Бродского организовали люди, лично его знавшие, любившие его, переживающие за его судьбу: Ахматова и более близкие Бродскому по возрасту друзья М. В. Ардов, Б. Б. Бахтин, Я. А. Гордин, И. М. Ефимов, Б. И. Иванов, А. Г. Найман, Е. Б. Рейн и другие, а также те старшие знакомые среди ленинградских писателей и филологов, которые ценили его дарование, в первую очередь выступавшие на суде Грудинина и Эткинд. Вслед за ними в дело защиты уже не столько Бродского как такового, но Поэта и принципов справедливости стало вовлекаться все возрастающее число людей в Москве и Ленинграде. В противовес официальной началась подлинно общественная кампания. Центральными фигурами в ней были две женщины героического характера – преданный друг Ахматовой писательница Лидия Корнеевна Чуковская (1907–1996) и близкая подруга Чуковской журналистка Фрида Абрамовна Вигдорова (1915–1965)…

Запись суда над Бродским, сделанная Вигдоровой несмотря на угрозы судьи, стала документом огромного значения не только в судьбе Бродского, но и в новейшей политической истории России. За несколько месяцев она распространилась в самиздате, оказалась за рубежом и стала цитироваться в западной прессе. Если до этого имя Бродского на Западе было почти никому неизвестно, то к концу 1964 года, в особенности после того, как во Франции «Figaro Litteraire», а в Англии «Encounter», напечатали полные переводы вигдоровской записи. Романтическая история поэта, над которым чинят расправу злобные, тупые бюрократы, уже вовсе очищенная от подробностей скудного советского быта и местного политиканства, потрясла воображение западной интеллигенции. Для тех, кто знал цену тоталитаризму, суд над Бродским стал еще одним после травли Пастернака подтверждением, что свобода слова в советской России при Хрущеве так же невозможна, как при Сталине, а для многих людей левых убеждений – окончательным крахом доверия к советской разновидности социализма…

В Англии радиоинсценировку процесса Бродского транслировали в программе Би-би-си…

Иногда говорят, что всемирной славой Бродский обязан не своим стихам, а своему процессу. Это верно в том смысле, что мгновенная известность в век mass media открыла ему доступ к всемирной аудитории. Однако в сходном положении бывали и другие русские литераторы как до, так и после Бродского, но, за исключением Солженицына, только творчество Бродского оказалось соразмерным открывшейся возможности. Значение происходившего в 1964 году для дальнейшей судьбы ее молодого друга раньше всех поняла Ахматова: «Какую биографию, однако, делают нашему рыжему!» Шутка Ахматовой основана на расхожей цитате из «Записок поэта» Ильи Сельвинского: «В далеком углу сосредоточенно кого-то били. /Я побледнел: оказывается, так надо —/ Поэту Есенину делают биографию».

После оглашения приговора судья Савельева медленно обводит взором притихший зал. Взгляд ее не выражает ничего ровным счетом – в нем нет ни удовлетворения от проделанной работы, ни радости, что все наконец закончилось, ни раздражения на тех, кто пытался защитить тунеядца и разгильдяя Бродского. Это абсолютно пустой взгляд, каким смотрят в осеннюю пустоту Летнего сада мраморные изваяния: Фридрих Вильгельм I курфюрст Бранденбургский и Марк Аврелий, Нерон и Луций Вер, Ян Собесский и Александр Македонский.

Судья Савельева вновь поднимает руку, призывая всех ко вниманию, и возглашает:

Владыки Фив, подумав, я решила

Отправиться в святилище богов

С куреньями и свежими венками.

Душа Эдипа сильно смущена,

Он в скорбных думах и, теряя разум,

По прошлому не судит о грядущем,

Лишь тем он внемлет, кто пророчит ужас.

Бессильна я его разубедить…

И вот к тебе, о Аполлон Ликейский,

Иду с мольбой и с этими дарами,

Избавь нас от напастей. Он – в смятенье,

И мы трепещем, – так взирают люди

На кормщика, испуганного бурей.

Иосиф хорошо помнит эти слова Иокасты из Эписодия Третьего трагедии Софокла «Царь Эдип».

Устрашение, неизбежно переходящее в драму, драма – в фарс, фарс – в комедию, только комедия не веселит, а страшит. Круг замыкается, и каждый из участников этого действа волен выбрать то, что ему по душе, хотя бы по той причине, что у каждого из них есть свой интерес, своя выгода, своя правда.

Судья Савельева опускает руку, которую она держала на весу все то время, когда произносила монолог Иокасты.

И тут же вступает хор: