Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

А еще отсюда, с вышины, кажется, что небо переворачивается, и облака, влекомые ветром, повитые низким рваным свинцом (ночью, скорее всего, будет дождь), находятся в светлом подземелье.

Это очередное безымянное озеро.

Хотя, конечно, местные знают, как его именовать – Бездонное, Черное, Вельское, Чижкомох.

Да, озера на Севере таинственны, и все знают, что они есть глаза леса, обращенные вверх: немигающие, недреманные, остекленевшие вовек глаза.

«Недреманное Око» есть икона, изображающая младенца-Христа с открытыми глазами. Недреманный значит неспящий, вечно бодрствующий, все видящий.

По пути попалась какая-то заброшенная деревня – несколько пустых, обвалившихся изб-пятистенок и часовня, срубленная «в лапу», без купола, разумеется, с дырой в потолке, кем-то неумело заделанной ржавым кровельным железом.

Конечно, надо было идти дальше, но почему-то остановился и зашел.

И вдруг зазвучало:

В деревне Бог живет не по углам,

как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

и честно двери делит пополам.

В деревне он – в избытке. В чугуне

он варит по субботам чечевицу,

приплясывает сонно на огне,

подмигивает мне, как очевидцу.

Он изгороди ставит. Выдает

девицу за лесничего. И в шутку

устраивает вечный недолет

объездчику, стреляющему в утку.

Нет, выстрелов не слышно, тишина, а до горизонта тянется топь, что мерно покачивается высохшими стволами.

Раньше на этих участках были лесозаготовки, но сейчас только и осталась, что голутва – заросли кустарников и молодого леса.

Однопутка тянется вдоль телеграфной линии Коноша – Вельск.

Гудят провода, что намотаны на керамические пробки изоляции.

На завалившихся бревенчатых столбах, которые прикручены стальной проволокой к рельсам, врытым в землю, сидят птицы.

Иосиф смотрит на них, и они напоминают ему молчаливых, безгласных рыб, которые плыли (и будут плыть всегда) в Обводном канале в районе улицы Шкапина, на полпути к Балтийскому вокзалу.

Птицы в свою очередь смотрят на Иосифа, который им видится бородатым лесником по фамилии Зотов, что раз в месяц оказывается в этих краях.

Но птицы – это не рыбы, а Бродский – не лесник.

И вот начинает постепенно смеркаться.

Сваленные на обочине бревна темнеют.

И снова из Кафки: «Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть – и можно сдвинуть их с места. Нет, сдвинуть их нельзя – они крепко примерзли к земле. Но, поди ж ты, и это только кажется».

Буквально на глазах бревна превращаются в спящих, завернувшихся в черные бушлаты сезонных рабочих с лесобиржи, приписанной к Вельскому лесхозу.

Нет, теперь здесь ничего нет, все съедено болотом: сгнило и ушло в вонючие, пузырящиеся торфяные недра – няши. И только пронизывающий апрельский ветер несет шелестящую гарь мертвой сосновой коры, серебряной рыбной чешуи, да удушливый смрад сероводорода из глубины чавкающей под ногами трясины.

На гравийку выбрался уже в темноте, тут и подобрала «вахтовка», на которой до Норинской добрался минут за двадцать.