Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

словно ножницами по подолу,

бабы стригут сапогами к дому,

рвутся на свои топчаны…

Закончив чтение, не оборачиваясь, Иосиф спрашивает:

– Тебе понравилось?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я не люблю твои стихи, я люблю стихи другого поэта.

– Интересно, и какого же? – голос Иосифа осекается, и кажется, что он сейчас задохнется и перейдет на крик.

– Ты знаешь, какого, – Марина хочет встать с топчана, но некая неведомая сила удерживает ее на месте, – хватит, я устала об этом говорить.

– Я не верю тебе, ты так говоришь специально, чтобы сделать мне больно, – Иосиф медленно разворачивается, и Марина наконец видит его лицо – оно абсолютно бледное, с плотно сжатыми посиневшими губами. Видно, что ему нехорошо.

– Я говорю тебе правду, Иосиф.

– Знаешь, – кажется, что Бродский пропустил эти слова мимо ушей, – я давно хочу тебе сказать и все время то забываю, то не успеваю…

– Что же?

Лицо Иосифа на кое-то мгновение каменеет от напряжения, после чего его заливает болезненный румянец, как это бывает, когда резко поднимается температура, лоб и щеки его буквально начинают пылать, и он что есть мочи кричит высоким женскими голосом:

– Коноша через полчаса, стоянка пять минут!

Марина в ужасе открывает глаза и, ничего не понимая, вскакивает на полке.

Перед ней стоит проводница, та самая, что вчера рассказывала о своем сыне из Воркуты, муже-пьянице и больной сестре:

– Коноша через полчаса, стоянка пять минут! – и доверительно прибавляет: – Туалет свободен.

Вот «добрая душа», мыслится.

Перед рукомойником кое-как привела себя в порядок, хотя старалась не смотреть на свое отражение, и уже когда пробиралась по вагону к тамбуру заметила, что молодой лейтенант с бокового места снова пил крепкий чай и читал книгу. Он улыбался при этом, а ушанка теперь лежала перед ним на столике и напоминала толстого спящего кота по прозвищу Василий.

Лейтенант: «“Что же сделалось, однако, с помещиком?” – спросят меня читатели. На это я могу сказать, что хотя и с большим трудом, но и его изловили. Изловивши, сейчас же высморкали, вымыли и обстригли ногти. Затем капитан-исправник сделал ему надлежащее внушение, отобрал газету “Весть” и, поручив его надзору Сеньки, уехал.

Он жив и доныне. Раскладывает гранпасьянс, тоскует по прежней своей жизни в лесах, умывается лишь по принуждению и по временам мычит».

В Норинскую Басманова приезжала несколько раз. Привозила книги, подарки от друзей, от Ахматовой в том числе.

В последний раз за ней неожиданно из Ленинграда приехал Бобышев.

Зачем он это сделал, так и осталось загадкой.

Может быть, приехал, чтобы увезти ее раз и навсегда?

Ходили слухи, что, увидев его в Норинской, Иосиф погнался за ним с топором.

А ведь мог убить (на Севере это было в порядке вещей), но не убил.

Убил его словом чуть позже, в 1965 году, когда язвительно вывел своего соперника этаким недалеким и сексуально озабоченным юнцом в поэме «Феликс»:

Он назван в честь Дзержинского, и в нем

воистину исследователь спрятан.

И, спрашивая, знает он ответ.

Обмолвки, препинания, смятенье

нужны ему, как цезий для ракет,

чтоб вырваться за скобки тяготенья.

Он не палач. Он врачеватель. Но

избавив нас от правды и боязни,

он там нас оставляет, где темно.

И это хуже высылки и казни.

Он просто покидает нас, в тупик

поставив, отправляя в дальний угол,

как внуков расшалившихся старик,

и яростно кидается на кукол…