Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Рассказывая о жизни Бродского в ссылке, Лев Лосев в своей книге «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» пишет: «Хотя Бродский и вспоминал архангельскую ссылку как один из счастливейших периодов своей жизни, это не значит, что жизнь его в Норенской была спокойна и беззаботна. Он тяжело переживал ограничение свободы передвижения, в особенности из-за разлуки с Басмановой. Она ненадолго приезжала к нему в Норенскую, но закончилось ее пребывание там скандально… Почти половина всех написанных в 1964 году в ссылке стихов (24 оконченных и неоконченных стихотворения) либо посвящены отсутствующей М. Б., либо просто содержат мотив разлуки… Даже окончание ссылки, долгожданный триумфальный момент для всех, кто боролся за освобождение Бродского, для него самого было отодвинуто на второй план очередным эпизодом в истории трудных отношений с Басмановой. В сентябре 1965 года, приехав на третью побывку в Ленинград, Бродский узнал, что его возлюбленная находится в Москве, и 11 сентября сделал отчаянную попытку уехать к ней. Это было бы тяжелым нарушением условий отпуска и грозило ему арестом и увеличением срока ссылки. Опасность была особенно велика, поскольку в этот день Бродский обнаружил за собой слежку, и ему с сопровождавшим его другом, писателем И. М. Ефимовым (Игорь Маркович Ефимов, 1937 г.р. – Прим. авт.), пришлось прибегать к разным уловкам, чтобы избавиться от агентов ленинградского КГБ. В конце концов Ефимову, более трезво, чем одержимый стремлением в Москву Бродский, оценившему ситуацию, пришлось обманом удержать друга от безумного шага».

4 сентября 1965 года Иосиф Александрович Бродский покинул место высылки – село Норинское Коношского района Архангельской области и вернулся в Ленинград по месту прописки, проведя таким образом на поселении полтора года вместо установленных приговором пяти лет.

Иосиф Бродский: «Я был тогда городским парнем, и, если бы не эта деревенька, им бы и остался. Возможно, я был бы интеллектуалом, читающим книги – Кафку, Ницше и других, эта деревня дала мне нечто, за что я всегда буду благодарен КГБ, поскольку, когда в шесть часов утра идешь по полю на работу, начинаешь понимать, что в то же самое время идет половина жителей моей страны. И это дает прекрасное ощущение связи с народом. За это я был безумно благодарен – скорее судьбе, чем милиции и службе безопасности. Для меня это был огромный опыт, который в какой-то мере спас меня от судьбы городского парня».

Чего в этих словах было больше – правды или лукавства, откровенности или наигрыша, сказать трудно.

Нет, скорее даже невозможно.

Интродукция к Эписодию Двенадцатому

От автора

Помню, как однажды, в начале 80-х годов, в книжном магазине на Калининском проспекте купил сборник «Поэты пушкинской поры». С розового отлива глянцевой обложки на любознательного читателя, к коим я тогда причислял и себя, смотрели Константин Батюшков, Кондратий Рылеев, Петр Вяземский, Антон Дельвиг, Денис Давыдов, Николай Языков и Евгений Абрамович Баратынский.

Приобретение это было поистине удивительным, потому как, уединившись в одном из арбатских дворов (тогда такое было возможно – дворы были открыты и при этом пустынны) и начав читать сборник, я довольно быстро выяснил, что на небосводе русской поэзии первой трети XIX столетия сияла не только одна звезда по имени «Пушкин». Уяснение этого обстоятельства стало истинным потрясением, ведь нас всегда учили, что лишь один Александр Сергеевич правил бал русской словесности означенного периода.

Спустя годы эта тема получила продолжение.

В 1987 году в «Новом мире» вышла подборка стихотворений Иосифа Бродского, а через пять лет было опубликовано четырёхтомное собрание сочинений поэта. О Бродском заговорили, и вдруг выяснилось, что из русских поэтов первой половины XIX века он превыше всех ценит Баратынского. Конечно, Пушкин и Лермонтов не были обойдены вниманием Иосифа Александровича, но Евгений Абрамович оказался более значим для лауреата Нобелевской премии по литературе 1987 года.

Помнится, что тогда Бродского обвинили в пижонстве, в желании обратить на себя внимание, хотя после вручения ему вознаграждения от Альфреда Нобеля последняя затея выглядела неубедительно, ведь всё внимание и без того было приковано к нему. Вполне возможно, что Иосиф отчасти и рисовался, что вообще было ему свойственно. Но и в искренности его литературных вкусов сомневаться не приходилось, потому как он мыслил себя не столько вершиной русского поэтического движения, но и его неотъемлемой частью, где не может быть кумиров, но могут быть плодотворные взаимодействия.

Таким образом, речь в данном случае идет, разумеется, не о приоритетах и литературных вкусах, но о школе и традициях, о влияниях и парадигме творчества вообще.