Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

И наоборот, излишняя принципиальность принимается за ограниченность и тупость, следуя которым, рискуешь оказаться в тупике.

Таким образом, верность слову не всегда оказывается верностью себе, потому что в данном случае изначально превалирует несвобода – власть языка и власть над языком (о чем рассуждает Уистен Оден), а наличие власти уже предполагает несвободу одной из сторон.

Эго, как известно, требует жертв, и отнюдь не мистических, но вполне осязаемых, реальных. Трагедия принесения оных носит абсолютно античный размах – с плачем, посыпанием главы пеплом, с членовредительством, с уходом в пустыню или в безлюдную горную местность, наконец, с хором из «Антигоны» Софокла, что в Стасиме Первом, в Первой Строфе воспевает:

Много есть чудес на свете,

Человек – их всех чудесней.

Он зимою через море

Правит путь под бурным ветром

И плывет, переправляясь

По ревущим вкруг волнам.

Землю, древнюю богиню,

Что в веках неутомима,

Год за годом мучит он

И с конем своим на поле

Плугом борозды ведет.

Получилось так, что чтение сборника «Поэты пушкинской поры», которое происходило на скамейке во дворе между Калошиным и Староконюшенным переулком, завершилось стихотворением Баратынского «Разуверение».

И вновь от автора…

Конечно, сразу же вспомнил, как однажды романс на слова Баратынского и музыку Глинки в передаче «Музыкальный киоск» исполняли сестры Карина и Рузанна Лисициан. Передачу эту я почти никогда не смотрел, но тогда, не зная, что это Баратынский, почему-то дослушал романс до конца, и только после это выключил телевизор.

И вот теперь я шел по Арбату и напевал себе под нос:

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!

Уж я не верю увереньям,

Уж я не верую в любовь

И не могу предаться вновь

Раз изменившим сновиденьям!

Слепой тоски моей не множь,

Не заводи о прежнем слова

И, друг заботливый, больного

В его дремоте не тревожь!

Я сплю, мне сладко усыпленье;

Забудь бывалые мечты:

В душе моей одно волненье,

А не любовь пробудишь ты…

Странные поэтические и музыкальные параллели, однако.

Эписодий Двенадцатый

Откровение первое

Адмиралтейская набережная напротив дома Юрия Цехновицера, известного в Ленинграде как Цех. Здесь в 1962 году 22-летний Иосиф Бродский, положив руки на парапет, наблюдал течение Невы. Мысленно вопрошал сам себя – «поэт я или не поэт?» Такой вопрос, разумеется, приходил в голову и раньше, но отвечать на него положительно он почему-то не решался. Да, пишет стихи, или, как любил говорить, «стишки», но кто их не пишет, ведь стихосложение в чем-то сродни словоблудию, изящной словесной эквилибристике, и овладеть ею не так уж и сложно. Значит, тут дело в чем-то другом. Но в чем?

Иосиф смотрел на движение воды в сторону залива, а из-под воды на него смотрели рыбы, которые, скорее всего, тоже совершали движение в сторону залива. И вдруг в голове начало происходить нечто специфическое, чего никогда не было раньше, это было подобно вспышке, озарению. Глаза увидели пространство между водой и руками, которое эти руки и держали, а, следовательно, могли и описать его. Однако пространство это постоянно видоизменялось, и дело оставалось за временем, а точнее, за навыком успеть отобразить изменчивое состояние.

В былые дни и я пережидал

холодный дождь под колоннадной Биржи,

И полагал, что это – Божий дар.

И, может быть, не ошибался. Был же

и я когда-то счастлив. Жил в плену

у ангелов. Ходил на вурдалаков.

Сбегавшую по лестнице одну

красавицу в парадном, как Иаков,

подстерегал.

Куда-то навсегда

ушло все это…

Итак, осознание себя именно поэтом пришло вместе с осознанием возможности осмыслить время внутри некоего рукотворного (в прямом смысле слова) пространства.

Откровение второе

1964 год.

Клуб 15-го ремонтно-строительного управления на Фонтанке, 22.