Искры

— Я считаю, что забастовку прекращать нельзя ни в коем случае. Наоборот, надо призвать народ к немедленному вооруженному восстанию. А это что? Это полное отступление.

Луна Матвеич сурово спросил:

— Вы думаете, полное? А я думаю, что частичное…

Вскоре вернулся Александров и сообщил, что казаки с фронта хотя и не приняли окончательного решения, но почти согласны поддержать рабочих.

К двум часам дня о демонстрации были оповещены рабочие всех предприятий Югоринска. И когда рабочие завода двинулись в город с красными знаменами, с песнями, навстречу им то там, то здесь из переулков стали выходить другие демонстранты, тоже с красными знаменами. Чем ближе к городу подходила колонна, тем она становилась многолюдней, тем больше поднималось настроение у каждого и тем бодрее лились революционные песни: «Варшавянка», «Марсельеза», «Смело, товарищи, в ногу…»

Лука Матвеич шел и посматривал то на тротуары и стоявших толпами горожан, то на переулки. «Ничего теперь не сделают казаки-атаманцы. А если присоединятся фронтовики, это будет совсем хорошо», — думал он.

И Лавренев, и Ряшин настороженно посматривали по сторонам и думали о том же. Лишь Ткаченко, полный, подвижной, с веселым розовым лицом, мелькал то впереди, то в середине колонны, раздавал листовки с текстом песен, сам пел, дирижировал, и от одного его появления у всех поднималось настроение и громче звучали песни.

Казаки показались неожиданно из-за угла улицы и остановились. Рабочие притихли, песни как будто кто приглушил. И вдруг сразу раздался залп, второй, третий…

Песни оборвались, люди бросились врассыпную.

— О-о-ой!

— Палачи-и, да за что же вы наро-од… та-ак…

— Бей их, товарищи!..

— Ох, умираю…

— Христопродавцы!

— Помоги-и-те-е!.. — огласилась улица душераздирающими воплями и криками.

Ермолаич после первого залпа схватился за грудь, качнулся и повалился как-то набок. Бесхлебнов хотел поддержать его, но вскрикнул, на миг выпрямился, как струна, и замертво упал на снег.

Лука Матвеич, выпрямившись во весь рост, потрясая кулаками, крикнул:

— Палачи, вы ответите перед народом!.. Бей их, товарищи!.. — и побежал навстречу казакам, выхватив из кармана револьвер. Следом за ним побежали Ткаченко, Щелоков, Лавренев с револьверами в руках, на бегу стреляя в казаков.

И тут случилось неожиданное: из переулка выбежал Леон, а вслед за ним вылетела полусотня всадников с обнаженными клинками и устремилась на атаманцев.

— Ура-а-а! — загремело по улице.

Казаки-атаманцы повернули коней и ускакали, не приняв боя с казаками-фронтовиками.

А улицу наполнили стоны, слышались плач и причитания женщин, группами стояли рабочие вокруг убитых и раненых, и на обнаженные головы их падали белые пушистые снежинки.

В этот день Совет принял постановление: требовать от властей немедленного вывода из города казаков-атаманцев, срочно создать боевые рабочие дружины и обратиться ко всем рабочим города и окружных заводов с воззванием — протестом против кровавой расправы казаков с югоринскимн демонстрантами.

Городская управа приняла постановление провести похороны убитых за счет города, все организации призывали население принять участие в похоронах.

На другой день состоялись похороны жертв расстрела…

Никогда улицы Югоринска не видели такой процессии. Огромная, нескончаемая, она сплошь заполнила центральную улицу и медленно двигалась к городскому кладбищу. Здесь были рабочие, чиновники, железнодорожники, ремесленники, учащиеся, приказчики, парикмахеры, домашняя прислуга. И все, обнажив головы, опустив глаза, пели одну и ту же песню:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Многие не знали слов этой траурной песни. Ее учили тут же, на улице, кто слова, кто напев, и она, как плач, как тягостное рыдание, как грозный призыв, неслась над улицей, над городом.

Впереди процессии шли Лука Матвеич, Леон, Лавренев, Ряшин, члены Югоринского совета и несли на длинных белых простынях девять гробов. Задрапированные красным, с черными крестами, обрамленные цветами и зеленью, они выделялись на снегу, как кровь, и над ними тихо склонялись такие же красные полотнища-знамена, которые несли рабочие, и черные траурные флаги на балконах зданий.

Леон нес гроб с телом Ермолаича и вспоминал, как Ермолаич приходил на Дон косить казакам хлеба, как починял казачкам ведра, цыбарки… И у Леона горло сводило спазмой.

Егор Дубов, Пахом, шедшие со своими фронтовыми товарищами, вспоминали, как Ермолаич приходил в Кундрючевку косить хлеба, и рукавами смахивали слезы.

Стройными рядами шли демонстранты, и попрежнему печально звучала над улицей траурная песня, песня скорби, призыв к отмщению.

На головы людей, на гробы, на землю падал белый пушистый снег, таял, превращаясь в росинки, и они дрожали и блестели, как слезы.

Долго в эту ночь не могли уснуть Лука Матвеич и Леон. Лежа на полу в полумраке, — они смотрели на румяное зарево от печки на потолке и негромко говорили о погибших, о том, что должны делать завтра, послезавтра и как готовить народ к грядущей схватке с царизмом — душителем, палачом.

На рассвете в дверь кто-то негромко постучал и крикнул: