История моих книг. Партизанские повести

Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко:

— Сбрую привезли, язва бы вас драла!..

И еще ленивее, как вода через край, — выплеснула Фиоза Семеновна в комнате:

— Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.

Лица у Артюшки под пушистым малахаем невидно- блеснули на луну зубы. За плечи спрятались притоны, пахнущие распаренно-гниющим телом и свежим сеном. Пимокатная.

Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих… Развешенные по скамье вонючие портянки отодвинул и поздоровался спокойно:

— Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?

— Есть хочу, — сказал Артюшка.

— Добудем. Схожу в кухню.

Артюшка вдруг сказал устало:

— Не надо. Дай хлеба. Постели на земле…

Старик, видимо довольный, отрезал ломоть хлеба.

Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину, — передними зубами, быстро и почти не жевал.

Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тюбетейка упала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно:

— Зачем таку… Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит.

— Кого еще арестовали? — быстро спросил Артюшка.

Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич:

— Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.

— Разговаривал сегодня?

— С кем?

— С кем? С Запусом.

— Нет.

Артюшка сердито, как плетью, махнул тюбетейкой:

— Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей России надо семьдесят лет подряд в солдатах служить… Тянет, тянет, как солодковый корень. Рогожа.

Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей, будто большие сизые пшеничные зерна… Громко, словно топая ногой, сплюнул.

— Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагатом перевязать. Казаков разоружили?

— А будут?

— Я должен знать? Вы что тут? У баб титьки нюхаете?…

Старик рассмеялся:

— Ловко он!.. Ругается. Сам ничего не понимает и других запутывает.

На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тюбетейку на лоб.

— Йдет кто-то… С вами и камень материться начнет.

За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь.

Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова.

— На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет… Вас — полная компания. Не помешал?

— Гостите, — сказал Кирилл Михеич.

Запус поглядел на "его и, убирая смех, надвигая иеслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело:

— Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал-вы… будто… побрились?

Старик хлопнул себя по животу.

— Ишь… я то же говорю, а он не верит…

Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:

— Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.

— Новый, — ответил неохотно Кирилл Михеич.

Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал:

— Пале!

— Он по-русски понимает?

— Мало-мало, — ответил Артюшка.

— Из аула давно?

— Пчера.

— Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?

— Джатачник, — раздвигая брови, ответил Артюшка.

— Чудесно.

Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко мигая, огляделся, потом почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки.

— Я с тобой еще говорить буду много, — сказал он Артюшке. — А ты, старик, сказки рассказывал?

— Нет. Не учил, парень.

Запус вытащил портсигар.

— Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов здорово рассказывает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?… Может, в дурака сыграем, а?

— Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть?

Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба сунул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на середину.

— Пошли.

— Садитесь, — сказал он Кириллу Михеичу.

Тот вздохнул и подвинул "столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро объяснил Кириллу Михеичу:

— Доволен. Жалко, водки нет, угостить бы…

Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и Запус. Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился, и карты у него в руках порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липли, как известка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с табурета — мягкое и не свое, как перекисшая квашня…

"Шубу" за "шубой" надевали на них. Поликарпыч трепал серую бороденку пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал:

— Крой их, буржуев!.. Открывай очки… крой!..

У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы — усики. Как колоколец звенели в зубы слова:

— Валяй их, дедушка! Не поддавайсь…

А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус донесет или возьмет сейчас встанет и, сказав: "Что за подозрительные люди", — арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота с седел; коптящая лампа похожа на большую папироску.

Запус мельком взглянул на Арпошку и сказал: