История моих книг. Партизанские повести

— Мамка в Красну гвардию ушла! Ботинки, бают, выдавать будут. Будут, дяденька, а?

Молчат.

И лень, и жарко, и земля не камень — пески.

Да и сроку два дня. Через два дня не внесут контрибуцию, — пали по улицам. Улицы как песок, пуля как кол-"прошибает! Стеганем, так стеганем.

Подгоняет.

По сходням гуськом, через баржу-пристань, вверх по сходням в каюту второго этажа — очередь. Именитейшее купечество городское стоит. Приходилось последнее время в очереди стоять за билетами — поехать куда, — и то редко: все приказчики заменяли. А теперь куда повезут за собственные денежки? На тот сгет, что ли? Эх, казачонки, казачонки, эх, горькая линия, подгадили!

И пятым в очереди Кирилл Михеич.

А по яру — у берега песчаного и теплого — кверху брюхом, пуп на солнце греют, — голь и бесштанники. Ерзают по песку от радости хребтам горбатым и голым. Коленки у них как прутья сухие, надломленные; голоса, размыканные горем, грязные, как лохмотья. В прорехи вся истина видна.

— Первой гильдии Афанасий Семенов приперся!..

И завыли:

— У-у… — прямо волчьим злым воем на седую семеновскую голову. Вот она где, слеза-то соленая сказывается…

— Мельник Терешка Куляба…

— С дяньгой? Гони-и!

И погнали криком, визгом, свистом по скрипучим сходням, под скобку скобленную упрямую голову. Вот они жернова-то какие, мелют!..

— Самсониха, а? Шерсть скупать явилась?…

— Надо тебя постричь, суку!

Сухие, как шерсть, длинные в черном, Самсонихины косточки тоже на сходнях. Терпи, мученицы терпели, а ты тоже кой-кого- глоданула… Кровь в щеках поалела, а ноженьки подползают под туловище — мало крови. Ничего, отдашь и отойдет.

— Крылов! Крылов! Мануфактурщик!..

Подняли с песка желтые клювы, заклекотали, даже сходни трещат.

— Давай деньгу!..

— Гони народу монету!..

— Их-ии-хь-их… тю-тю-тю…

— Сью-ю… и… и… юююю… ааую…

Рыжими кольцами свист — от яра на сходни, со сходен на пароход. Кассир в каюте пишет в приеме квитанции. На кассире, конечно, фуражка, и на гимнастерке, помимо револьвера-красная лента.

Царапая дерево саблей, с парохода- сходнями — идет к лошади Запус. Ему — один пока имеющийся, триста лет ношенный крик:

— Урр-ра-а-а!

Обернулся здесь сутуловатый старичок Степан Гордеевич Колокольщиков, — борода, продымленная табаком (большие табачные дела делает), и глазом больше, чем губами, сказал:

— Сейчас резать пойдут.

Спросил Кирилл Михеич:

— Пошто?

Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:

— А я знаю?… Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и вырежут. И не на сходнях лишь, айв городе вырежут. Поголовно.

Подвинулся на два шага (один освободился плательщик), пальцем клюнул к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:

— Обожди… придется и над тобой надсмеяться… посмеемся.

Как будто на минуту легче Кириллу Михеичу — повторил и поверил:

— Посмеемся…

Еще на два шага. Ощупал в кармане золото — не украли бы? А кто украдет, люди все рядом именитые — купеческие. Дурной обык карман щупать…

Золото же в кармане лежало, потому — прошел слух, не принимают контрибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокло от пота золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации — перещупанные…

Еще на два шага.

— Двигается?

— Сейчас быстрее.

— Пронеси ты тучу мороком, господи…

Под вечер на другой день косоплечий с длинными запыленными усами подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в каюту. И голос у него был усталый и неразборчивый. Глядя напуганно на опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль, рассказывал Чрезвычайной тройке (был здесь и Запус), что штаб организованного капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков находится в ущелье Старой утки. В штабе, кроме Трубычева, — поручик Курко, ротмистр Ян Саулит и еще казаки из войскового круга. И, с неудовольствием глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль, назвал еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестряков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и Василий Краюкин. Потом Чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку руку.

Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него была прострелена, и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.

Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями, в черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении, в ризе, ехал верхом.

Она добежала до приставленной к повети лестницы, крепко вцепилась в ступеньки из жердей.

— Убьют… разорят… — с сухим кашлем вытянула она. — Ты как думаешь, Кирилл Михеич?

Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:

— Мне почем знать?

От ворот подвинулись дочери Пожиловон — Лариса и Зоя, обе в мать: широкогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым телом.