История моих книг. Партизанские повести

Делегаты от волостей, от солдат-фронтовиков, приветственные телеграммы Ленину — целая пачка.

— Соединить в одну!

— Есть.

Комиссар Василий Запус занят весь день.

Дни же здесь — с того рассвета, когда ворвались в тюремные улицы, — трескучие, веселые.

— Ничего, мы с тобой еще поговорим. Ты иди, отдохни, вот ключ. Тда-сюда, суматоха какая в женской душе.

— Это последний раз.

— Последний? Отлично.

Глава вторая

В ПАМЯТЬ ПОТОМКАМ ЗАПИСАНО ЭТО

НА КРЕПКОМ КАМНЕ

Ревком вынес постановление: поступившие сведения из города доказывали необходимость спешного отступления. Атаман Трубычев добился сильного влияния среди городской думы и главным образом казачества. Его предложение о немедленном наступлении на тюрьму принято. Возможно, что утром казаки приступят к осаде тюрьмы. Ревком находит необходимым отступление в степи. Что думает Запус? Запус не возражает. Только надо сначала три часа подряд бомбардировать город, а затем смазать телеги получше и перед рассветом смыться.

Олимпиада ждала Запуса в приемной тюрьмы.

— Решили отступать?

— Пойдем к берегу.

Со стены виден Иртыш, тусклый, седой и скучный. Вечный взтер колышет его, ветер сухой, пыльный. За Иртышом сплошные волны камышей и дальше степи. Вот скоро придется выбирать, думает Запус, которой стороной бежать: правой или левой. А степь-то одинакова!

— Цель трубычевского миропонимания: возвысить человека в собственном понимании до божества. А моя цель — снабдить человека тем, чего он требует, оставаясь человеком. Цель Трубычева оторвать нас далеко от обыкновенных потребностей. Цель моя удовлетворить этим потребностям. Он миллион пудов бережет, чтобы с этим миллионом пудов хлеба защищать родину от тевтонов, а я хочу этот миллион. направить голодным пролетариям Москвы. Первая цель, по его мнению, — возвышеннее, последняя достижимее…

— Отступаете вы, Вася, или не отступаете?

— Трубычев стреляет в звезды…

— Я спрашиваю тебя: вы отступаете?

— В степь? Нет. Нам выгоднее принять сражение здесь. В тюрьме. Здесь и окопы готовы, и стены крепки. И, кроме того, мы предпочитаем войну городскую, среди зданий. Казакам с нами будет трудно воевать. Не правда ли?… Я думал… долго… И пришел к заключению. — Он посмотрел в сторону, вздохнул и сказал устало:-Кажется, я ошибался в твоих чувствах. Ты любишь Артюшку. Вот и лучше, если бы ты ушла к нему.

— На Фиозу потянуло?

— У Фиозы тело крепкое. Капкан!

Мелким, почти женским прыжком, в грязной солдатской шинели и грязной фуражке, вскакивал он на пень, подле темного ключа, — и говорил, чуть-чуть заикаясь и подергивая верхней — немного припухшей — губой:

— Социальные революции совершаются во всем мире; отнятое у бедняков, у их предков, должно быть возвращено; нет больше ни богатых, ни бедных — все равны; Россия идет впереди. Нам здесь особенно тяжело- рядом Китай, Монголия — угнетенные, порабощенные стонут там. Разве мы не пойдем спасать, разве не наша обязанность помочь?

На подводах и пешком приходили в тюрьму солдаты.

Запус спать являлся поздно. Про бунт скоро забыли; вызывали для допроса Олимпиаду, — сказала она там мало, а ночью в постели спросила Запуса:

— Ты не рассердишься?

— Что такое?

Потрогала лбом его плечо и с усилием:

— Я хочу рассказать тебе о муже…

Веки Запуса отяжелели — сам удивился и, продолжая удивляться, ответил недоумевающе:

— Не надо.

— Хорошо…

Запус становился как будто грязнее, словно эти проходившие мимо огромные толпы народа оставляли на нем пыль своих дорог. Не брился, — и тонкие губы нужно было искать в рыжеватой бороде.

Если б здесь, — у руки, — каждую минуту не стоял рев и визг, просьбы и требования; если бы каждый день не заседал Совет депутатов уезда; если бы каждый день не нужно было в этих редко попадавших сюда газетах читать декреты, — возможно, подумал бы Запус дольше об Олимпиаде. А то чаще всего мелькала под его руками смуглая теплота ее тела, слова, какие нельзя запоминать. Сказал мельком. как-то:

— Укреплять волю необходимо.

Вспомнил что-то, улыбнулся:

— Также и читать. Социальная революция…

— Можно и не читать? — спросила задумчиво Олимпиада.

— Да, можно… Социальная революция вызвана…, нет, я пообедаю лучше в исполкоме…

Фиозу так и не видала. Запус сказал — встретил ее последний раз, когда братались с казаками. Небось, нашла Кирилла Михеича, — живет тогда в городе, ждут, когда кончится. А смолчал о том, как, встретив ее тогда между возов в солдатской гимнастерке и штанах, привел ее в лес и как долго катались они по траве с хохотом. Ноги в мужских штанах у ней стали словно тверже.

Тогда твердо, даже подымая плечо, спросила Запуса:

— Надолго я с тобой?

Запус подумал: спросила потому, что начал, наконец, народ выходить спокойно. Распускают по животу опояски, натянули длинные барнаульские тулупы. Осень.

Кивнул. В рыжем волосе золотом отливают его губы.

— Навсегда. Может быть.

— Нравлюсь?

— Терпеть можно.

Хотела еще, — остановилась посреди комнаты, да нет — прошла к дверям.

— Почему детей не было с Артюшкой?

— Дети, когда любят друг друга, бывают.

— Не много было бы тогда детей в мире… Порок?