История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

"Сила есть право — и право есть сила", — писалъ онъ. "Нтъ, не могу описать теб, съ какимъ чувствомъ услышалъ я эти слова — это было освобожденіе! Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей! я понялъ, что нтъ дикой матеріальной силы, нтъ владычества штыка и меча, нтъ произвола, нтъ случайности! — и кончилась моя опека надъ родомъ человческимъ, и значеніе моего отечества предстало мн въ новомъ вид… Слово "дйствительность" сдлалось для меня равнозначительно слову «Богъ»… Это и былъ тотъ моментъ, когда Блинскій увровалъ, что все дйствительное разумно. "Я гляжу на дйствительность, говоритъ онъ, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственнынъ восторгомъ, сознавая ея разумность". По его словамъ, онъ сближается теперь даже съ пошляками, — "мн уже не душно въ ихъ кругу, они уже интересны для меня объективно" — "всякій правъ и никто не виноватъ; нтъ ошибочныхъ мнній, a есть моменты духа. Ето развивается, тотъ интересенъ каждую минуту, даже во всхъ своихъ уклоненіяхъ отъ истины"; "требуя отъ каждаго именно только того, чего отъ него можно требовать, я получаю отъ него одно хорошее и ничего худого… Надо по вншности своей походить на всхъ!" говоритъ онъ, покоренный «фаталистическимъ» ученіемъ Гегеля, который личности, герою, единиц мало отводитъ мста въ исторіи, a массу, толпу — длаетъ основой міровой эволюціи.

"Чистое искусство".

Увлекается теперь Блинскій "чистымъ искусствомъ". Одинъ изъ его друзей, Панаевъ, такъ характеризуетъ его: "Увлекшись толкованіями гегелевой философіи и знаменитою формулою, извлеченною изъ этой философіи, что все дйствительное разумно", — Блинскій проповдывалъ о примиреніи въ жизни и искусств. Онъ дошелъ до того (крайности были въ его натур!), что всякій общественный протестъ казался ему преступленіемъ, насиліемъ… Онъ съ презрніемъ отзывался о французскихъ энциклопедистахъ XVIII столтія, о критикахъ, не признававшихъ теоріи "искусства для искусства", о писателяхъ, стремившихся къ новой жизни, къ общественному обновленію; онъ съ особеннымъ негодованіемъ и ожесточеніемъ отзывался о Жоржъ-Зандъ. Искусство составляло для него какой-то высшіе, отдльный міръ, замкнутый въ самомъ себ, занимающійся только вчными истинами и не имвшій никакой связи съ нашими житейскими дрязгами и мелочами… Истинными художниками почиталъ онъ только тхъ, которые творили безсознательно.

Къ такимъ причислялись Гомеръ, Шекспиръ и Гёге. Шиллеръ не подходилъ къ этому воззрнію, и Блинскій, нкогда восторгавшійся имъ, охлаждался къ нему по мр проникновенія своею новою теоріею".

Журнальная дятельность Блинскаго.

Вс эти новыя знанія Блинскій приложилъ скоро къ длу. Въ это время его участіе въ журналахъ длалось все боле серьезнымъ, в въ 1834 году, черезъ два года посл изгнанія взъ университета, печатаетъ онъ свою большую критическую статью "Литературныя мечтанія". Здсь онъ широко примняетъ и свои философскіе взгляды, и свои знанія русской литературы. Съ этой работы начинается серьезная литературная дятельность Блинскаго. Этой дятельностью онъ добываетъ себ средства къ существованію, подвергая свою судьбу каждый день тмъ случайностямъ, которыя въ то суровое время мшали свободному существованію русской журналистики. Посл напечатанія писемъ Чаадаева журналъ Надеждина «Телескопъ», которымъ жилъ Блинскій, оказывается закрытымъ; юному критику приходилось искать новаго источника доходовъ. Но философъ, признавшій, что "все дйствительное разумно, еще не унывалъ, — онъ пожилъ въ деревн своего друга Бакунина, побывалъ на Кавказ. Ненадолго онъ устроился, было, въ "Московскомъ Наблюдател", но и этотъ журналъ оказался недолговчнымъ, и Блинскому приходилось пользоваться поддержкой друзей — В. Боткина, К. Аксакова, Ефремова. "И именно въ эти тяжкіе годы Блинскій жиль стремленіями къ "абсолютной жизни", теоретически доказывалъ «разумную», «прекрасную» дйствительность" (Пыпинъ).

Въ поискахъ денегъ, онъ сочинилъ даже грамматику, но она не пошла на книжномъ рынк и не доставила денегъ. Блинскій продолжаетъ жить "въ долгъ".

Вліяніе Герцена на міросозерцаніе Блинскаго.

Въ 1837 году онъ встртился съ Герценомъ, вернувшимся въ Москву изъ ссылки. Герценъ, жившій тогда горячими политическими интересами, былъ пораженъ происшедшей съ Блинскимъ перемной, — они сразу разошлись посл первой же словесной стычки, но диспуты ихъ продолжались. Герценъ самъ изучилъ Гегеля и по своему сталъ толковать нкоторыя его «истины». Блинскій, бредившій Гегелемъ, стоялъ за свой политическій "квіетвзмъ", за эстетическое пониманіе цлей поэзіи, за разумность дйствительности… Быть можетъ, горячія, возмущенныя рчи Герцена уже посл перваго свиданія заронили вскру сомннія въ душу Блинскаго, такъ какъ, хотя онъ и долго, въ продолженіе нсколькихъ лтъ, не уступалъ своему оппоненту, тмъ не мене, онъ понемногу сталъ охладвать къ своей философіи и, "утомившись отвлеченностью", сталъ "жаждать сближенія съ дйствительностью".