История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Б;линскій въ Петербург. Новые идеалы Блинскаго.

Въ конц 1839 года онъ переселяется въ Петербургъ, чтобы вести критическій отдлъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" Краевскаго. Въ первые годы онъ проводитъ еще свои гегеліанскіе взгляды ("Очерки Бородинскаго сраженія", "Менцель, критикъ Гёте", "Горе отъ ума"), но уже съ конца 1839 года начинается въ жизни Блинскаго періодъ сомнній въ истин своихъ взглядовъ, подготовляется переворотъ, и въ середин 1840 года онъ рзко мняетъ свои «примирительные» взгляды на "протестующіе". Въ письмахъ своихъ онъ пишетъ теперь слдующее: "Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дйствительностью! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человчества, яркая звзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія!" Теперь вс "цнности", въ глазахъ Блинвскаго, сразу переоцниваются: Гёте оказывается "отвратительною личностью", Жоржъ-Зандъ сдлалась «апостоломъ», героиней. Больше всего достается теперь "дйствительности". Блинскій называетъ ее «палачомъ», «пошлостью», «гнусностью»: борьба съ жизнью опять окрылила его: "въ душ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убжденія", — пишетъ онъ въ одномъ письм. Онъ говоритъ, что, сбросивъ иго нмецкой философіи, проснулся — "и страшно вспомнить мн о моемъ сн"; теперь Германія для него — "нація абсолютная, но государство позорное", — взамнъ того выросли теперь въ его глазахъ французы, еще недавно посылаелые "къ чорту"!.. Онъ зло издвается теперь надъ Гегелемъ, называетъ его "Егоръ едорычемъ", кланяется его "философскому колпаку" и пр. "Что мн въ томъ, — восклицаетъ онъ, — что я увренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велла мн быть свидтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы. Что мн въ томъ, что моимъ, или твоимъ дтямъ будетъ хорошо, если мн скверно, и если не моя вина въ томъ, что мн скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нтъ, лучше умереть!".

Блинскій о перемнахъ своего міросозерцанія.

Удивляясь самъ рзкимъ переворотамъ своего міровоззрнія, оправдывалъ онъ себя тмъ, что они — результатъ его честнаго исканія истины.[185] "Теперь я весь въ иде гражданской доблести, весь — въ паос правды и чести, — восклицаетъ онъ, — и, мимо ихъ, мало замчаю какое бы то ни было величіе!.. Во мн развилась какая-то фанатическая любовь къ свобод и независимости человческой личности, которая только возможна при обществ, основанномъ на правд и доблести"; "борьба за понятія — дло святое, и горе тому, кто не боролся!" — говоритъ онъ.

Въ это время онъ очень сблизился съ Герценомъ и, подчининившись его вліяніямъ, увлекся сенсимонизмомъ и политическими тревогами которыми наканун 1848 года сталъ волноваться Западъ. "Ты знаешь мою натуру, — пишетъ онъ другу, — она вчно въ крайностяхъ. Я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, отрицаю ее до нельзя, a въ новую перехожу со всмъ фанатизмомъ прозелита! Итакъ, я теперь въ новой крайности, — это идея сенсимонизма,[186] которая стала для меня идеею идей, альфою и омегою вры и знанія. Она для меня поглотила и исторію, и религію, и философію". На семейную жизнь и положеніе женщивы онъ смотрлъ теперь глазами сенсимонистовъ. Отъ своего философскаго эготизма отвернулся. "Что мн въ томъ, что живетъ общее, — восклицаетъ онъ, — когда страдаетъ личность! Что мн въ томъ, что геній на земл живетъ въ неб, когда толпа валяется въ грязи… Прочь же отъ меня блаженство если оно — достояніе мн одному изъ тысячъ!".

Требованія, предъявляемыя имъ теперь къ литератур. Отношеніе къ Пушкину. Фанатизмъ Блинскаго.

Теперь мняется y него и критическое мрило, — не красотъ, не литературныхъ достоинствъ требуетъ онъ, a только, чтобы она была дльна, служила жизни. "Ты — сибаритъ, сластёна, — пишетъ онъ другу, — теб, вишь, давай поэзію, да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами! A мн поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повсть была истинна, т. е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась аллегоріею. Главное — чтобы она вызывала вопросы…". Любопытенъ теперь отзывъ его о томъ стихотвореніи Пушкина ("Поэтъ и Чернь"), которымъ онъ восхищался недавно. "Помню, — разсказываетъ Тургеневъ, — съ какою комическою яростью онъ однажды при мн напалъ на отсутствующаго, разумется, Пушкина за его два стиха въ "Поэтъ и Чернь" -

Печной горшокъ теб дороже:Ты пищу въ немъ себ варишь!