История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Уныло юноша глядлъНа опустлую равнинуИ грусти тайную причинуИстолковать себ не смлъ.Съ нимъ черноокая Земфира,Теперь онъ — вольный житель міра,И солнце весело надъ нимъПолуденной красою блещетъ.

Что жъ сердце юноши трепещетъ?Какой заботой онъ томимъ?

Эгоизмъ его. Отношеніе къ нему цыганъ.

Но стоило ему убдиться, что его подруга Земфира ему измнила, — въ немъ проснулся прежній эгоистъ, выросшій въ условіяхъ культурной «несвободной» жизни. Онъ убиваетъ измнницу-жену и ея любовника. Таборъ цыганскій бросаетъ его, и, на прощанье, старый цыганъ, отецъ убитой Земфиры, говоритъ ему знаменательныя слова:

Оставь насъ, гордый человкъ,Ты не рожденъ для дикой воли,Ты для себя лишь хочешь воли.

Ужасенъ намъ твой будетъ гласъ:Мы робки и добры душой,Ты золъ и смлъ — оставь же насъ.Прощай! да будетъ миръ съ тобой!

Развнчиваніе байронизма въ лиц Алеко.

Въ этихъ словахъ Пушкинъ указалъ полную несостоятельность "байроническихъ героевъ" — «эгоистовъ», которые слишкомъ живутъ собой и для себя.[22]

Этихъ героевъ Пушкинъ теперь развнчиваетъ, въ характеристик, хотя бы, поэмъ Байрона: «Гяуръ» и «Донъ-Жуанъ» — въ нихъ, по его словамъ: -

…отразился вкъ.И современный человкъИзображенъ довольно врно,Съ его безнравственной душой,Себялюбивой и сухой,Мечтанью преданной безмрно,Съ его озлобленнымъ умомъ,Кипящимъ въ дйствіи пустомъ.

Въ этихъ словахъ, — вся характеристнка Алеко и ясное раскрытіе новыхъ отношеній поэта къ байронизму, — въ поэзіи Байрона увидлъ теперь Пушкинъ только "безнадежный эгоизмъ".

Отношеніе Байрона къ своимъ героямъ.

Алеко развнчанъ Пушкинымъ: съ него смло сдернута маска, и онъ стоитъ передъ нами безъ всякихъ прикрасъ, наказанный и униженный. Байронъ никогда не развнчивалъ своихъ героевъ, такъ какъ они — его любимыя созданья, выношенныя на его сердц, вскормленныя его кровыо, воодушевленныя его духомъ. У него сюжетъ, положенный въ основу поэмы «Цыганъ», конечно, имлъ бы другой конецъ… Жаль, что въ своихъ, наиболе типичныхъ, поэмахъ онъ никогда не подвергалъ своихъ героевъ такому испытанію, какому рискнулъ подвергнуть своего Алеко Пушкинъ.

У Байрона герой, проклинающій людей, съ ихъ суетой, съ ихъ цивилизаціей, бросается на лоно прнроды, и, если духъ его не сливается всецло съ жизнью природы, такъ какъ нигд не умиротворяется, — то всетаки никогда природа эта не становилась ему на дорог въ вид той неумолимой, суровой силы, которая сломила Алеко.

Итакъ, Алеко — герой, который можетъ быть сопоставленъ съ героями Байрона, такъ какъ въ немъ чувствуется и энергія, и мрачность духа, оскорбленнаго въ борьб съ людьми; въ немъ есть и манія величія, присущая истымъ созданіямъ байроновской фантазіи, но Алеко осужденъ Пушкинымъ, — онъ не окруженъ даже тмъ блднымъ ореоломъ мученичества, которое слабо мерцаетъ вокругъ чела "Кавказскаго Плнника". Алеко — уже не Пушкинъ, и байроническіе мотивы, звучащіе въ рчахъ героя «Цыганъ», не прошли сквозь сердце Пушкина, — онъ просто взялъ любопытный типъ, перенесъ его въ своеобразную обстановку и поставилъ въ столкновеніе съ новой интригой. Здсь было чисто-объективное творчество, характеризующее въ литературной жизни Пушкина переходъ къ періоду эпическаго творчества.

Литературное вліяніе на эту поэму Байрона и Шатобріана.

Литературныя вліянія, сказавшіяся въ созданіи этой поэмы, шли со стороны Байрона и Шатобріана: первый помогь поэту нарисовать «типъ», помогъ изобразить couleur locale, далъ самую форму поэмы, перебивающуюся діалогами. Второй далъ нкоторыя детали въ обрисовк героевъ, и, быть можетъ, помогъ разобраться въ душ героя.

Мы видли уже, что за Алеко, какъ за Рене, тоска слдуетъ по пятамъ — это ихъ характерная черта. Затмъ въ роман Шатобріана встрчаемъ мы любопытный образъ патріарха индйскаго племени — Chaktas. Онъ знаетъ жизнь, съ ея бдами и печалями, много видлъ на вку, — онъ является судьей эгоизма и сердечной пустоты юноши Рене. Если Chaktas не произноситъ такихъ энергичныхъ укоровъ, которые услышалъ Алеко отъ стараго цыгана, — тмъ не мене, зависимость пушкинскаго героя отъ шатобріановскаго вполн возможна. Сходство между произведеніемъ Пушкина и Шатобріана простирается до тожества замысла, — оба писагеля сознательно развнчиваютъ своихъ героевъ, наказывая ихъ за пустоту души.