Въ этомъ отношеніи, Пушкинъ выше Шекспира, который совсмъ не задается этическими вопросани. Его Макбетъ совершаетъ преступленія, мучается ими, но продолжаетъ ихъ совершать… Для него преступленіе становится преступленіемъ только въ силу того зла, которое онъ причиняетъ людямъ — Дункану, Макдуффу и др., a не по отношенію къ нему самому. Пушкинъ же вс свои интересы переноситъ на душу самого преступника, какъ впослдствіи Достоевскій — на душу Раскольникова.[49]
Пушкинъ съ большимъ интересомъ относился къ своей драм. "Писанная мною въ строгомъ уединеніи, говоритъ онъ, вдали охлаждающаго свта, плодъ добросовстныхъ изученій, постояннаго труда, трагедія сія доставила мн все, чмъ писателю насладжться дозволено: живое занятіе вдохновенію, внутреннее убжденіе, что мною употреблены были вс усилія". Изслдователямъ приходится только признать всю справедливость этихъ словъ, — драма Пушкина есть плодъ долгихъ и добросовстныхъ изученій. Она была "новымъ словомъ" въ русской литератур, и въ ней Пушкинъ сознательно выступалъ новаторомъ и реорганизаторомъ нашей драмы: онъ самъ говорилъ: "успхъ, или неудача моей трагедіи будетъ имть вліяніе на преобразованіе нашей драматической системы". Онъ опасался, что публика не пойметъ его произведенія, что ея "робкій вкусъ", скованный еще классицизмомъ, не стерпитъ такихъ «новшествъ», съ которыми выступалъ онъ. Вотъ почему онъ не сразу и "съ отвращеніемъ ршился выдать ее въ свтъ"…
Изъ всего вышесказаннаго видно, какъ независимо отнесся Пушкинъ и къ Шекспиру, и къ Карамзину, и къ псевдоклассикамъ. Онъ старался выработать свое собственное пониманіе «драмы»: онъ стремился стать выше лиературныхъ партій и школъ, признавая единственнымъ мриломъ оцнки произведеній искусства — свою художественную совсть. "Драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ саимъ надъ собой признаннымъ", — писалъ онъ Бестужеву. Мы видли, что онъ, во многихъ отношеніяхъ, критически относился къ классикамъ и романтикамъ, — такъ, онъ даже призналъ, что погоня за "правдоподобіемъ" лишила пьесы обихъ литературныхъ школъ естественности.
Подводя итогъ всему сказанному, мы признаемъ, что — 1) отъ драмы Пушкинъ требовалъ соединенія психологическаго анализа съ исторической врностью въ изображеніи эпохи (couleur historique); 2) не признавалъ правилъ о трехъ единствахъ, считая, что народные заковы шекспировскихъ пьесъ боле сродственны нашему театру; 3) въ обрисовк характеровъ онъ слдовалъ за Шекспиромъ (сложность характеровъ героевъ); 4) въ построеніи пьесы онъ оказался оригинальнымъ, одинаково отойдя отъ Шекспира и классиковъ, и одинаково пользуясь тми и другими; 5) въ идейномъ отношеніи онъ сталъ выше Шекспира и классиковъ.
Опасенія Пушкина, что его драма не будетъ понята русской критикой вполн оправдались: только немногіе избранные друзья поэта пришли въ восторгъ отъ его произведенія, да и то восторгъ этотъ не былъ связанъ съ глубокимъ пониманіемъ всего великаго значенія этой драиы. За то публика и критика обнаружили полное ея непониманіе. Графъ Бенкендорфъ, отъ имени государя, рекомендовалъ передлать драму въ романъ, въ род вальтерскоттовскихъ. Критика назвала Бориса Годунова "убогой обновой", "школьною шалостью", собраніемъ нсколькихъ холодныхъ историческихъ сценъ, переложеніемъ "Исторіи Государства Россійскаго" въ діалогъ… Противники Карамзина поэтому сдлались и противниками пушкинской драмы. Надеждинъ отозвался о произведеніи Пушкина такъ: "ни комедія, ни трагедія, ни чортъ знаетъ что!"; находя достоинства въ обрисовк нкоторыхъ лицъ, онъ всю пьесу обрекалъ на "сожженіе". Изъ критиковъ, боле снисходительныхъ, надо назвать Полевого, который призналъ въ драм "шагъ къ настоящей романтической драм"; несмотря на многочисленные «недостатки» драмы (близость къ Карамзину, несоблюденіе правилъ «романтической» драмы, историческіе промахи) онъ рискнулъ признать "Бориса Годунова" произведеніемъ, наиболе типичнымъ для Пушкина, но, тмъ не мене, и онъ не признавалъ за нашимъ великимъ поэтомъ права встать въ ряды "европейскихъ писателей".
VIII.[50]
Николаевскій періодъ русской литературы(30-50-ые годы)