История социологической мысли. Том 2

Последствием первого положения было стремление к обнаружению «‹…› морфологического сродства, внутренне связующего язык форм всех

культурных сфер ‹…›», к тому, чтобы показать, что каждая из этих форм тесно связана со всеми другими и является выражением одной и той же «души культуры». Шпенглер спрашивает: «Кому известно, что существует глубокая взаимосвязь форм между дифференциальным исчислением и династическим принципом государства эпохи Людовика XIV; между античной государственной формой полиса и евклидовой геометрией; между пространственной перспективой западной масляной живописи и преодолением пространства посредством железных дорог, телефонов и дальнобойных орудий; между контрапунктической инструментальной музыкой и хозяйственной системой кредита? Даже трезвейшие факты политики, рассмотренные в этой перспективе, принимают символический и прямо-таки метафизический характер ‹…›»[556].

Как бы содержащиеся в этом риторическом вопросе утверждения, подобно десяткам других похожих формулировок, встречающихся в «Закате Европы», ни способны были поражать нас своей непринужденностью, если не сказать произвольностью, однако основная мысль была плодотворна, хотя, быть может, и не столь нова, как полагал Шпенглер. Ибо не он один в XIX и XX веках верил, что «‹…› судьба человека постигается лишь при одновременном

и сравнительном рассмотрении всех областей его деятельности, так мы избегаем ошибочно одностороннего освещения, скажем, из политики, религии или искусства, полагая, будто они могут всё

в себя вместить»[557]. Оригинальной чертой концепции Шпенглера было то, что он довел свой холизм до крайности, не страшась при этом последствий его использования. А таким последствием было среди прочего превращение каждой культуры в замкнутое целое, которое с другими культурами связывают, самое большее, аналогии, параллели и гомологичные подобия.

С этим подходом естественным образом соединялся и релятивизм Шпенглера, который с редкой последовательностью исключал возможность существования каких-либо универсальных законов, сохраняющих свою силу за пределами того исторического и культурного контекста, в котором они были сформулированы. Будучи выражением жизни, мысль обречена на исчезновение вместе с ней, поэтому «истины существует только по отношению к определенному человеческому типу»[558]

. Этим объясняется нигилистское отношение Шпенглера к науке и философии, о котором мы уже говорили.

Достойны внимания особенности представлений Шпенглера об органичности культур; представляется, что он, во всяком случае, не исключал существования в их границах внутренних конфликтов. Как раз наоборот, автор был уверен, что «история каждой культуры есть бесконечная борьба между народами, между классами, между отдельными лицами, между свойствами каждого отдельного человека ‹…›»[559]. История в глазах Шпенглера была зрелищем борьбы не столько между культурами, которые были как бы отдельными мирами, сколько внутри каждой из них. Впрочем, борьба – это предназначение и призвание человека. «Идеи, вошедшие в кровь, в свою очередь требуют крови. Война есть вечная форма проявления высшего человеческого бытия, и государства существуют ради войны. Они представляют собой символы готовности к войне. И даже если бы усталое и потерявшее душу человечество захотело бы отказаться от войны и государства ‹…›, то оно превратилось бы только из субъекта, ведущего войны, в их объект, из‐за которого войну вели бы другие»[560]. В свете таких идей, напоминающих крайний социал-дарвинизм, становится понятно, что этот философ всеобщей истории и теоретик органического характера проявляющихся в ней высоких культур мог быть при этом и крайним немецким националистом.