История социологической мысли. Том 2

Говоря словами Марка Блока, «всегда вначале – пытливый дух. Ни в одной науке пассивное наблюдение никогда не было плодотворным. Если допустить, впрочем, что оно вообще возможно»[627]. Таких заявлений, большую часть которых оставил, пожалуй, Бродель, в работах этих историков было немало, и что самое важное, это были не только заявления. Хотя они и чрезвычайно заботились об основательности документирования источниками всего того, что утверждали, но очевидно, что они бы не смогли прийти к своим заключениям, если бы не некоторое количество утверждений par excellence теоретических, которые определили направления исследований и способы использования все более содержательно насыщенных и все более разнообразных источников. Другое дело, что эти утверждения так и не были ими никогда систематически и детально изложены, а тот способ, которым многие из них сформулированы, оставляет желать лучшего по причине излишней «литературности», о которой свидетельствует, в частности, формулировки вроде следующей: «За пределами жесткости структур находятся свободные, неорганизованные зоны реальности»

[628]. Тем не менее это были утверждения веские, дающие пищу для размышлений в том числе и социологам. Вне всяких сомнений, прав Стюарт Кларк, который утверждает, что именно под влиянием «Анналов» историки «ясно осознали фундаментальные проблемы социальной теории»[629].

Каковы были эти проблемы? Если говорить максимально просто, то следует указать на следующее. Во-первых, речь шла о проблемах, вытекающих из положения о всеобщей связи исследуемых социальными науками явлений и сопутствующего ему убеждения в том, что понимание любого из них требует изучения того, как оно соединено с другими. Во-вторых, возникал вопрос об исторической причинности, исходящий из представления о том, что необоснованно приписывать какой-то одной категории явлений роль независимой переменной (отсюда и их дистанцированность от марксизма как экономического детерминизма). В-третьих, анналисты затронули вопрос об «исторической психологии», оспаривая представление человеческой натуры как величины постоянной и не подвергающейся никаким изменениям, противопоставляя этому представлению образ «человека во времени», чьи способы мышления и поведение связаны с совокупностью изменяющихся условий, хотя сами они, как правило, изменяются медленнее и позднее всех. В-четвертых, историки школы «Анналов» исходили из того, что под поверхностью исторических событий должны скрываться какие-то относительно устойчивые «структуры», без познания которых история неизбежно будет выглядеть хаосом. В-пятых, важной проблемой для них было то, какие существуют отношения между этими структурами, более изменчивыми конъюнктурами, которые исследуют, например, экономисты, и совершенно мимолетными событиями, на которых обычно концентрируется внимание не только традиционной историографии. В-шестых, благодаря интересу к этим устойчивым структурам школа «Анналов» исключительно отчетливо поставила вопрос о связи прошлого с настоящим, принимая концепцию, по словам Февра, истории как science du passè, science du prèsent

[630] и ставя под сомнение традиционное представление о ней как о науке о том, что прошло. Как писал Блок, история как наука о человеке – это «наука, в которой надо непрестанно связывать изучение мертвых с изучением живых»[631].

Несложно заметить, что каждая из этих проблем в той или иной форме проявлялась не только в историографии, но и в других науках об обществе, поэтому ключевое значение для школы «Анналов» приобрел вопрос «единства и разнородности социальных наук». Реализация этой программы требовала создания «общего рынка наук о человеке» (Бродель) и опоры на положения их всех, что и делалось постоянно путем обращения к работам социологов, экономистов, психологов, антропологов, географов, демографов и др. Таким образом, история переставала быть самодостаточной дисциплиной, хотя за ней, без сомнения, и признавали привилегированное положение как своего рода королевы science de l’homme[632], отвечавшей за создание всеобъемлющего синтеза. Вместе с тем сама история небывало расширяла свои пределы, становясь, как писал Бродель, «„кортежем“ многих как традиционных, так и только зарождающихся областей знания», «‹…› истории языка, истории письменности, истории науки, истории искусства, истории права, истории институтов, истории восприимчивости, истории нравов, истории техники, истории суеверий, верований, религий (а также религиозных чувств), повседневной жизни, не говоря об истории, поистине слишком редко представленной, вкусов и кулинарных рецептов…»[633]

. Это обязательно должна была быть история глобальная или тотальная.

Концепция цивилизации