История социологической мысли. Том 2

Представление социологии Элиаса лучше всего начать именно с этого произведения, оставляя на потом разговор о ее теоретических основаниях, которые во многих случаях лишь позднее были изложены explicite и противопоставлены положениям других авторов. Как представляется, одной из специфических черт его социологии было именно то, что ее исходным пунктом была не столько определенная теория или метод, сколько увлеченность проблемами, в особенности проблемой цивилизации, достижениями которой европейцы так гордятся, не имея понятия, как считал Элиас, ни о ее происхождении и природе, ни о том, насколько не определена была и остается ее судьба, которая не предрешена заранее никакими законами истории, а зависит исключительно от того, что делали и делают люди, которые вообще не отдают себе отчета в том, что они создают. Элиас хотел просветить своих современников: противясь всякого рода идеологиям и понимая социологию как дисциплину

par excellence академическую, он все же ставил перед ней задачу помогать людям искать ориентиры в том «неведомом социальном мире, который они создают»[654] и изменять этот мир к лучшему.

Отвергая идею исторической закономерности, с которой столь часто ассоциируются старые представления о развитии цивилизации, Элиас столь же последовательно отвергает и предположение о том, что история является хаосом и что в ней невозможно обнаружить никакой системы. Он был противником в равной степени как классической философии истории, так и понимания истории как лишенной всякого смысла последовательности событий, которые невозможно никоим образом упорядочить. Ход истории и правда нельзя предвидеть и никто не может его запланировать, однако, будучи рассмотренным ex post

(ретроспективно), он обнаруживает свой скрытый смысл. Его суть можно суммировать в понятии процесса цивилизации, позволяющем открыть в истории Западной Европы, а быть может, и всего человечества, своего рода логику. Логику, аналогичную той, какую можно обнаружить в психическом развитии каждого индивида.

Можно сказать, что Элиаса интересовал универсальный процесс цивилизации, происходящий на трех уровнях: уровне личности, отдельных обществ и человечества как единого целого[655]. Этот процесс отдаляет человека от уровня животного существования, вызывая появление его выученной «второй природы», которую Элиас определял с помощью популяризированного позднее Бурдьё слова

habitus. Это один из ключевых терминов его теории, несмотря на то что нигде не была дана точная дефиниция того, что такое habitus. Для этой теории он был необходим как собирательное название совокупности всех тех человеческих черт, которые в результате длящегося с момента рождения процесса социализации присоединяются к чертам врожденным, приводя к принципиальным модификациям способов проявления последних. Действительно, существует единая человеческая природа, которой, впрочем, Элиас придавал большее значение, чем большинство представителей гуманистической ориентации в социологии, однако поведение эмпирически данного индивида обуславливает прежде всего его социально дифференцированный habitus

. Само собой разумеется, что индивид не отдает себе отчета в том, что этот его psychological makeup[656] является чем-то приобретенным и зависит от того, в какой среде он оказался независимо от своей воли и сознания. Правда, Элиас также учитывал и, так сказать, гофмановскую проблематику более или менее осознанного приспособления индивидом своего поведения к ожиданиям среды. Тем не менее прежде всего его интересовал феномен неосознанной адаптации.

Такая точка зрения имела определенные важные последствия, отдаляющие концепцию Элиаса от традиционных концепций цивилизации. В его понимании цивилизация не является состоянием, достигаемым человечеством после длительного периода дикости и варварства. Она также не является суммой достижений человечества новейшего времени. Не существует никакого «нулевого пункта» цивилизации. Естественный человек в определенном смысле вообще не существует. Каждый человек и каждое общество в какой-то мере цивилизованы, тут речь идет о процессе, а не о состоянии, которое в какой-то момент истории было бы, к счастью, достигнуто раз и навсегда.