История социологической мысли. Том 2

«Физикализм» был, конечно, одним из наименее оригинальных аспектов доктрины Ландберга. Больше новизны (во всяком случае, в сравнении с европейским позитивизмом) содержали его размышления о процессе познания, указывающие на сильную связь с традицией прагматизма и бихевиоризма. Познание, говорил Ландберг, – это средство адаптации человека в социуме. Познание начинается тогда, когда организм испытывает напряжение или отсутствие равновесия и стремится к сокращению напряжения или к возвращению равновесия. В таком контексте рассуждения о чем-либо, кроме взаимоотношений организм – окружающая среда, лишены смысла. Это касается как «внутренних» состояний человека, так и «внешнего» мира, если ему приписывают черты, которые никому не даны в опыте. Из науки следует исключить как «сознание», так и «суть вещей». «Явления, – писал Ландберг, – существуют для тех организмов, которые реагируют на данные раздражители, но не существуют для организмов не реагирующих». «Любые данные или формы опыта, с которыми человек имеет дело, состоят из реакций организма-в-среде

»[838]

.

Такая постановка вопроса имела в концепции Ландберга серьезные последствия. Прежде всего, она влекла за собой особую трактовку объективности как черты, свойственной не вещам, а «‹…› тем способам реагирования [на социальные раздражители. – Е. Ш.

], которые могут быть подтверждены другими»[839]

. Объективное существование чего-либо релятивизировано относительно организмов, которые на это что-то реагируют. Ландберг был приверженцем радикального методологического операционизма: ученого не интересует то, чем «действительно» является исследуемый предмет; для него этот предмет является тем, чем он предстанет в результате реакции на наши исследовательские операции: «Не обязательно выяснять, является ли то поведение, которое мы исследуем, „действительно“ установкой, поскольку установкой мы называем то, что возникло как результат этого тестового воздействия»[840].

Так как люди реагируют не только на физические раздражители, у «физикализма» Ландберга обнаруживается здесь слабое место: «объективность» в принятом им смысле свойственна также и воображению (Ландберг без колебаний принял наиболее «солипсистские» идеи Кули), если только способ реакции людей на него способом, верифицируемым другими. С этой точки зрения представление о табу не менее «осязаемо», чем забор, если условия для данных организмов таковы, что они отреагируют на него как на нечто непреодолимое. Разница только в том, что табу ограничено культурой и исследование явлений такого рода сложнее. Таким образом, Ландберг вовсе не исключал из социологии проблем «сознания», а добивался их «чувственных подтверждений» в виде наблюдаемого поведения индивидов и групп. И такими свидетельствами являются слова или, шире, символы. Непосредственные данные коммуникативного знания – это всегда слова. О любой другой «реальности» мы неизбежно делаем выводы из слов, которые были произнесены или написаны. «Объективность каждого аспекта вселенной (ситуации), в отличие от других ее аспектов ‹…›, основывается на ее способности получать однородные ответы от многих людей. Поскольку подавляющее большинство этих ответов у человеческого вида становится известным другим индивидам только при помощи вербального поведения, объективность явления в значительной степени основывается на возможности подробного сообщения значения слов таким образом, чтобы обеспечить употребление каждым лицом данного слова для обозначения одного и того же опыта, который при помощи этого же слова привыкли обозначать другие лица»[841]. Так «физикалистский» социальный мир Ландберга окончательно становится миром слов. Именно они являют собой основные данные, с которыми работает социолог.