Как Мэй ходила в гости

— Не могу. Так тихо. Я привыкла к шуму Лондона.

Я взяла телефон, нашла страницу с белым шумом, и Роуз выбрала звуки грозы. Я положила сотовый на ковер.

— Супер, — сказала Роуз, и скоро мы уже спали.

Следующее утро выдалось облачным и прохладным. Я надеялась, что кладбищенская церковь окажется без прихожан, но когда мы пришли туда после завтрака, группа старушек уже украшала храм цветами для воскресной службы. Несколько туристов, усевшись на скамьях, наблюдали за ними, не вызвав никакого протеста. Мы присели в стороне от остальных. Мы смотрели на желтые и белые камелии, маргаритки, лилии, золотарники и лютики. Поднаторевшие в своем деле старушки работали молча и неторопливо, иногда отступая назад, чтобы полюбоваться полученным результатом, и всякий раз, проходя мимо распятия, преклоняли колени. Несмотря на теплую погоду, все они были в колготках и кардиганах.

Поднявшись со скамьи, Роуз подошла к одной из старушек и тихо заговорила с ней. Потом старушка дала Роуз белую камелию, и она принесла ее мне.

— Мне сказали, что можно зайти за церковь и взглянуть на тис.

— Ты настоящий паломник, — похвалила я.

Должно быть, остальные туристы тоже были паломниками, потому что последовали за нами. В итоге на небольшом пятачке возле исторического дерева собралось с десяток человек. Все мы медленно кружили вокруг тиса, стараясь не столкнуться друг с другом и отвешивая вежливые полупоклоны. Все они были людьми моего склада, но все равно хотелось остаться в одиночестве, надо только потерпеть немного. Наконец паломники ушли, оставив меня и Роуз наедине с деревом.

Я бы бросила вызов любому, кто пренебрежительно отзывается о «деревопоклонниках». Ибо дерево возрастом в три тысячи лет не может не вызывать благоговения. Его ветви тихо шлют тебе привет из прошлого. Наши обезьяньи предки провели на деревьях больше времени, чем мы, современные люди, на земле. И все же деревья все еще помнят нас и здороваются.

Знаю, что никто, кроме меня, не испытывает ничего подобного, и это кажется мне необъяснимым.

Площадка вокруг тиса была меньше, чем я представляла, да и тень оказалась гуще и прохладней. Самая древняя часть дерева осталась без сердцевины, и на этом месте зияло дупло, в котором так хотелось присесть, но табличка запрещала приближаться к тису. Я медленно кружила вокруг дерева и вдруг остановилась.

— Ты хочешь что-то сказать? — прошептала Роуз.

— Не теперь, если не возражаешь.

Роуз понимающе кивнула.

В искусстве бонсай деревья сажают со смещением по центру, оставляя место провидению, — и я, пусть даже не в состоянии вникнуть в смысл этой практики, с уважением к ней относилась. Но стоя сейчас возле тиса, я вдруг начала все понимать. Казалось, тишина, окутавшая дерево, была особенной, а краски — глубины необыкновенной. Скажи кто-нибудь сейчас, что у тиса есть невидимый защитник, я бы поверила. На протяжении многих веков тис считался священным деревом, и большинство садовников разделяют эту точку зрения. Тисовая крона способна пережить самую беспощадную обрезку и восстановиться, словно ничего и не было. Из достигнувших земли нижних веток могут вырасти новые самостоятельные деревья. А на домах из тисовых бревен даже через много лет иногда выстреливают свежие ростки. У японцев есть свой термин для описания умиротворяющего, целительного эффекта от пребывания в лесу — шинрин-йоку, то есть «лесные ванны». То же самое ощутила сейчас и я.

Я кинула взгляд на Роуз, радуясь, что она понимает меня без слов и ничего не надо объяснять. Мне по-прежнему хотелось тишины, но ведь именно она привезла меня к Фортингэльскому тису, и я заговорила:

— Мне надо сказать кое-что, только я совершенно растерялась.

— Я тоже.

— Тот молодой тис я посадила в честь мамы.

— Я так и знала.

— И ее прах… Я перемешала его с землей под тис.

— Ох, Мэй…

— Я прежде никому об этом не говорила, разве что отцу. Он знает.

— О, Мэй… — повторила Роуз и закрыла лицо руками. Через минуту она подняла на меня глаза: — Я знаю «Отче наш». Хочешь прочитаю?

Я отрицательно покачала головой.

— Но ведь мы на кладбище, — напомнила она.

Я улыбнулась:

— Верно. — Просто сама я вспомнила строки из стихотворения Уэнделла Берри[68] о кипарисе. И начала читать вслух.

Вознесся он, и в совершенстве странном,в своих изгибах и переплетеньяхпревратности предолгой жизнион сделал смыслом, чтобы вверх расти.Он сам себе событьем стал, и внутренним сияньемсмог осветить свой сумрак роковой.

Признаюсь, тут я замерла, словно ожидая хоть ветерка или птичьего пенья как отклик на мое присутствие. Мне всегда хотелось думать, что природе и в самом деле не все равно, глядя на наше человеческое житие-бытие. Иногда тому встречаются доказательства, когда, например, небеса извергаются дождем на президента, вступающего в должность. Но порою безразличие природы пугает, когда ясным сентябрьским днем умирает человек.