Как Мэй ходила в гости

И сейчас на кладбище, вблизи древнего тиса, не произошло ничего. Ни ветерка, ни хруста веток, одна лишь тишина кругом. Немного так постояв, я улыбнулась Роуз и сказала, что можно уходить.

— Это было прекрасно, — шепнула Роуз, когда мы вышли из ворот кладбища.

В пабе под открытом небом мы заказали по кружке пива. Солнце пыталось прорваться сквозь облака. Не люблю внезапных прояснений погоды средь пасмурного дня, предпочитая во всем последовательность. День должен заканчиваться так же, как и начался. Но Роуз радовалась солнышку, и ее энтузиазм оказался заразителен. Официантка примерно нашего возраста вытирала столы после недавнего дождика. Появилась небольшая группа молодежи, и женщина просияла:

— Вы когда вернулись?

— Вчера.

— Вы привезли с собой солнышко.

Я положила между нами камелию.

— Засушу ее в книге, — сказала я.

— Ты не хочешь подкупить открыток? — многозначительно поинтересовалась Роуз.

Я улыбнулась:

— Мне уже завтра домой.

— Ладно, — сказала Роуз.

Я еще ничего ей не подарила, планируя приобрести что-нибудь в Лондоне. В гостиничной сувенирной лавке я увидела рисунок тиса и купила его для Роуз. Потом вернулась и купила такой же себе.

В нашу последнюю ночь здесь в Шотландии лил дождь, и движение машин по мокрому асфальту казалось громче. Спала я беспокойно. Мне снилось, будто я иду по каким-то обломкам вроде как снесенного дома, и все было покрыто белой мелкой пылью, как в хронике разбомбленных городов. Обломки хрустели под ногами, я пыталась подобраться к отцу, а он гневно закричал — смотри, куда идешь. Я отпрянула и сказала, что большего урона, чем уже есть, не нанесу.

Утром во время завтрака я пересказала Роуз этот сон, и ее глаза повлажнели.

Возможно, лучший друг это тот, кто держит в сердце твою историю жизни. Бывает музыка столь прекрасная, что каждая следующая нота в ней ожидаема — ты знаешь, какой она будет даже после длинной паузы. Возможно, так же и в дружбе. Лучший друг держит в сердце твою жизнь, и тебе не нужно играть мелодию заново.

Роуз вытерла слезы:

— Может, тебе все же уехать из этого дома?

— Уж лучше я научусь там жить и дальше.

— Ты уже много ради этого сделала.

Я молча кивнула, смахнув собственные слезы и вытащив носовой платок.

— Почему мы с тобой друзья? — спросила я. — Я старше тебя и находилась в депрессии, когда мы познакомились. Я не могу быть тебе полезной в карьере или свести с нужными людьми.

— Мэй.

— Что?

— Ты действительно хочешь знать? Ладно, слушай. — Она потерла ладони о колени: — Мне нравится, как ты относишься к своей работе. И ты гораздо добрей, чем думаешь. Ты грустная и немного занудная, но ведь и я такая же. Ну, не знаю. Еще когда ты рядом, мой мозг начинает работать особенно напряженно.

— Прости.

— Получилось как панегирик.

Я расхохоталась:

— Точно. Настоящую характеристику мы даем своим друзьями только после их смерти.

— И правильно.

— Почему?

— Потому что многие вещи становятся понятными только с уходом человека. Грустно, но факт. Чтобы мысль проявилась, требуется потеря и возможность вспомнить. Иначе получается что-то вроде вступительной речи.

Я не знала, что ответить на это.

— Ты что, не согласна? А что говорит по этому поводу Джонсон? Как он определяет такое понятие, как панегирик?

— Да нет, я согласна. Но как бы ты вкратце описала меня своему другу? Чтобы он понял, какая я? Одним предложением.

Роуз посмотрела на меня и опустила голову, и я подумала, что обескуражила ее таким вопросом. Но вдруг она подняла на меня глаза и сказала:

— Колючая, но колючки длинные и мягкие.

— А что, мне нравится.

— Ну вот. А как бы описала меня ты?

— Высокая, целеустремленная и вечнозеленая, как туя.

— Принято.

Перед отъездом из Фортингалла мы сделали селфи вдвоем. Для меня «селфи» как «finesse»[69] для Джонсона: «вкравшееся в язык ненужное слово». И тем не менее: дождавшись, когда иссякнет поток паломников, мы встали возле стены, огораживающей тис, прижавшись друг к другу щеками. За полмгновения до снимка подул ветер, и длинная прядь волос Роуз упала мне на плечо, и я подумала, что, должно быть, это и есть долгожданный знак от природы. Два человека стоят бок о бок и смотрят в одну и ту же сторону. Все же Синклер Льюис правильно подметил: нет такой музыки, которая бы точно повторяла наши взлеты и падения, но если бы таковая была, сейчас бы она воспарила ввысь.

Мы улетели обратно в Станстед, где мне предстояло взять такси до аэропорта Хитроу. Мы обнялись, и я обещала не пропадать. Я села в такси и помахала на прощанье. Через несколько минут пришла эсэмэска:

«Уже скучаю», а дальше картинка дерева и сердечко.

Грустно, что люди больше не пишут друг другу писем, ведь я не люблю эсэмэски. Но потеря поэтичности восполняется мгновенностью реакции и ощущением присутствия. Слова Роуз и картинка доставили мне счастье.

«Я тоже по тебе скучаю», — ответила я. Через минуту я послала картинку дерева и сердечко.

Через несколько минут Роуз ответила мне:

«Мэй Эттавей шлет сердечки? Мое сердце поет».