Как Мэй ходила в гости

Не было ни похорон, ни поминок, и каждый из нас справлялся с горем подобно одиноким деревьям, пытающимся расти на скалах. Закончив последний класс, мой брат поступил в калифорнийский колледж и помчался туда через всю страну. Я не винила его. Он сделал все, что мог. А родитель, что увозил его в аэропорт на машине, все еще здравствовал.

Отец переехал жить на цокольный этаж, а я — в комнату брата, прежде отмыв холл от въевшихся пятен крови. Никто не навестил нас, не помог, но я и не просила никого. Я начала заниматься садоводством. В первую весну я находила на земле большое количество монет, потому что все время нагибалась, искала четырехлистный клевер. Сью выпадала такая удача, а нашей семье — ни разу.

Являемся ли мы непоправимо поломанной семьей? Не знаю. Я верю в силу слова и рассказывание историй для переосмысления.

Так и слышу голос мамы: «Вам и без меня будет хорошо».

Что ж, это так, но не совсем.

Гинкго

(Ginkgo biloba)

Ginkgo biloba часто описывают как живое ископаемое: это единственный сохранившийся древний вид деревьев, чей возраст старше, чем у динозавров. Он единственный представитель своего типа, который, в свою очередь, является единственным в своем классе, единственном в своем отряде, единственном в своем семействе. Одним словом, гинкго — дерево-одиночка, и да простится ему тот факт, что опавшие семена гинкго обладают тошнотворным запахом.

Такой вариант мемориального дерева стал бы актом отцовской отваги.

Недавно китайские ученые опубликовали геном Ginkgo biloba, в нем 10,6 миллиарда пар оснований (для сравнения: в геноме человека всего 3 миллиарда пар), что обеспечивает мощные механизмы антибактериальной и химической защиты.

Гинкго доказал свою жизнестойкость в японской Хиросиме: из немногочисленной живой жизни в радиусе один-два километра от бомбардировки 1945 года осталось в том числе шесть этих деревьев. Японцы назвали их хибакуюмоку, то есть пережившие катастрофу. Вскоре после взрыва эти шесть обугленных деревьев оклемались, здравствуя и по сей день.

Хестер

Вечером на прошлой неделе я не сразу попала домой, так как заехала за покупками в Barracks Mall. Потом, редкий случай, не сразу нашла машину на парковке. Моя Бонни была в мастерской у Лео, и отец одолжил мне свой «Таурус». Он терпеть не может электронные ключи, из-за которых машина пикает и мигает. А по мне так здорово, когда автомобиль издает тихое ржание и бьет копытом, приветствуя своего ездока, но папа совсем другого мнения.

— Ты хоть раз в жизни помнил, где припарковал свою машину? — спросила я его однажды.

— Но я же все равно ее нахожу, — ответил отец.

Я стараюсь парковать свою Бонни в одном и том же месте — возле ландшафтного островка у Barnes & Noble, а если там занято, я следую твердым правилам: выбирать правую сторону, тень и чтобы соседняя машина была не крупнее джипа. Мне ничего не стоит прогуляться до магазина пешком, и сочувствую автомобилистам, что крутятся на парковке, выискивая место поближе.

Когда, наконец, я обнаружила отцовский «Таурус», он оказался зажат между двумя гигантами — единственным в городе «Хаммером» и «Шевроле Сабербан». Возникло желание повандалить их ключом, но это я так. Никогда не занималась подобными вещами, вот не стоит и начинать.

Вернувшись домой, я включила для успокоения ноктюрны Шопена и уселась ужинать. Через какое-то время я спохватилась: а где моя Хестер? Обычно она приходит на кухню и ждет, когда ее покормят. Положив еду в кошачью миску, я позвала Хестер, но она не отозвалась. Я проверила ее излюбленные закутки, но и там ее не было. На тех окнах, что были открыты, имелись защитные экраны, но во мне все равно зрело беспокойство.

Окна в нашем доме старомодные, подъемные, с зимними рамами, что снимаются на лето, а на их место ставятся защитные экраны. Осенью процедура должна повторяться в обратном порядке. Занятие это трудоемкое, и я годами так и живу с зимними рамами, а экраны стоят и ржавеют в гараже. Я пользуюсь только двумя — на кухне и в моей спальне, чтобы можно было их проветривать.

Я заметалась по дому, разлитые по воздуху прекрасные ноктюрны диссонировали с моей тревогой. Я искала Хестер во встроенных шкафах, под кроватями и диванами, в гардеробе на стопке полотенец — во всех ее излюбленных уголках. Я открывала кухонные шкафы — вдруг моя кошка там? — даже в холодильник заглянула. Я все звала и звала свою Хестер. Она прекрасно знала слово «мняка», у меня всегда был под рукой специальный мешочек со вкуснятиной. Я бегала по дому, трясла мешочком, все повторяя: «Хестер, Хестер, мняка!», а потом заплакала. Я позвонила Сью, которая приглядывала за кошкой в мое отсутствие: может, она знает, не появилось ли у Хестер новое любимое укрытие, но Сью сказала, что при ней Хестер все время спала на диване.

— Я не могу отыскать ее, — плакала я в трубку.

— Сейчас приду, — сказала Сью и дала отбой.