Карлос Кастанеда, книги 1-3

Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого сделать. Мысль возвращалась; она была сильнее и требовательней. Затем я ясно услышал голос моей матери, которая звала меня, услышал шлепанье ее тапочек и ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что благодаря какому-то миражу или галлюцинации я перенесусь сейчас во времени и пространстве и увижу ее, но я увидел только спящего мальчика. То, что я увидел его, встряхнуло меня, и на короткое время я почувствовал себя легко и собранно.

Я опять посмотрел на группу мужчин. Они совсем не изменили своего положения. Однако свет пропал, и пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение и подумал, что галлюцинация, в которой слышался голос моей матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я говорил себе снова и снова, что на мгновение этот голос чуть не поймал меня. Мельком я заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело значения. Я был загипнотизирован воспоминанием о голосе матери, позвавшем меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо другом. И вдруг я снова услышал ее голос так ясно, как если бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я быстро повернулся, но увидел только силуэт хижины и кустов.

То, что я услышал свое имя, ввергло меня в глубокую тоску и заставило застонать. Я ощутил холод и крайнее одиночество и заплакал. В этот момент у меня было ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто обо мне заботился бы. Я повернул голову, чтобы поглядеть на дона Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не было мыслью о матери, обычно возникавшей у меня, когда я о ней думал. Я ясно увидел ее рядом. Я почувствовал отчаяние и задрожал; мне захотелось убежать. Образ матери был слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, чего я искал на этом пейотном собрании. Однако никаким сознательным действием я не мог избавиться от него. Наверно, если бы я действительно хотел избавиться от видения, я мог бы открыть глаза, но вместо этого я стал его детально исследовать. Я не просто смотрел — я скрупулезно изучал и оценивал. Очень странное чувство, подобно внешней силе, охватило меня, и я неожиданно почувствовал ужасное бремя любви к моей матери. Когда я услышал свое имя, то как бы разорвался; воспоминания о матери наполнили меня тоской и меланхолией. Но рассмотрев ее, я понял, что она никогда мне не нравилась. Это было шокирующим открытием. Мысли и видения хлынули на меня лавиной. Образ матери в какой-то момент исчез — он уже не был важным. Меня больше не интересовало, что делают индейцы. Я вообще забыл про митот. Меня захватили необычные мысли; необычные, потому что они были не просто мыслями — это были целостные единицы ощущения, являвшиеся эмоциональными определенностями, бесспорными свидетельствами истинной природы моих взаимоотношений с матерью.

В какой-то момент приток этих необычных мыслей прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и свое качество целостных единиц ощущения, и начал думать о других вещах. Мой ум пришел в хаотическое состояние. Я подумал о других членах моей семьи, но эти мысли уже не сопровождались видениями. Тогда я взглянул на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины тоже были на ногах — они шли к воде. Я подвинулся и толкнул паренька, который все еще спал.

Я пересказал дону Хуану свои поразительные видения почти сразу после того, как он сел в мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал, что мое видение было знаком, указанием — таким же важным, как и мой первый опыт с Мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан истолковал мои реакции, вызванные первым принятием пейота, как указания первостепенной важности; фактически благодаря этому он и решил учить меня своему знанию.

Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота Мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены повернуться ко мне, поэтому он и смотрел на меня, когда я взглянул в его сторону.

Я захотел узнать его толкование моих видений, но он не пожелал говорить об этом. По его словам все, что я испытал, было чепухой по сравнению с указанием.

Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет Мескалито покрыл меня и как все это видели.

— Это действительно было кое-чем, — сказал я, — я хочу знать, что со мной случилось!

Он сделал огорченную гримасу и минуту оставался совершенно неподвижным, окаменевшим. Затем он взглянул на меня. Его голос был полон силы. Он сказал, что единственная важная вещь — это то, что Мескалито был очень благосклонен ко мне, покрыл меня своим светом и дал мне урок, хотя единственным усилием с моей стороны было то, что я оказался поблизости.

4