Хлеб печали

Настоящая графиня! Лене так захотелось увидеть знатную особу, что она дернулась, и ее тут же больно ущипнули. Она знала, что платье на графине должно быть ярким, как солнце, а лицо белым – как снег, и руки тонкими и мягкими – как пуховая подушка. О, если бы Лене хоть раз довелось прикоснуться к таким рукам или вообще поднять взгляд на такую женщину, то она, не задумываясь, прошла бы по раскаленным углям и съела бы шмат земли с кладбища! Но она сидела, задыхаясь под тяжестью чужих тел, и не смела даже пикнуть, и счастье прошло мимо нее, затихнув вдалеке вместе с криками слуг, отчего Лене забеспокоилась и огорчилась, кожей ощущая, как что-то недоброе копится вокруг нее.

Дурные предчувствия обернулись правдой вечером, когда заключенных привели назад в тюрьму, где у них забирали деньги, которые им удалось напопрошайничать за день. Солдаты выдернули Лене из объятий ее друзей по несчастью и отвели в сторону, чтобы опять запереть одну-одинешеньку в узком и высоком каменном мешке. Сверху сочился реденький свет, и на стенах мутно виднелись зеленые потеки, два вбитых железных кола с остатками цепей и седые клоки паутины по углам.

- Эх ты, пигалица, - тихо сказал ей надсмотрщик, когда Лене, дрожа от холода, пыталась согреться, съежившись в комочек. Он принес ей одеяло и теплой похлебки, но у Лене так тряслись руки, что она пролила часть себе на платье. – Чего ж ты тихо не сидишь? Или неужто у всех на глазах колдовала?

Лене замотала головой.

- Я не умею, господин, - пролепетала она. – Я хочу домой…

- Знал бы я, где твой дом… - мрачно сказал он. – А что не колдовала, ты мне сказок не рассказывай. Думаешь, все вокруг дураки? Разве ж мне самому не легче, как с тобой посидеть? А жене моей? Да и шваль эту тюремную ты приворожила…

- Я ничего не делала, - пискнула Лене, облизав ложку. Она жадно допила остатки похлебки и поскребла по дну миски, пытаясь найти еще хоть немножечко гущи.

- Пигалица, - еще раз мрачно подытожил тюремщик. – Моя хозяйка-то рвет и мечет… Ладно, посиди здесь и подумай. Но на холодный пол не ложись, а то нутро проморозишь.

После теплой еды Лене задремала, завернувшись в одеяло, и ей приснилось, как она гуляет с козочкой по берегу ручья и собирает землянику. Земляника во сне была крупной и сладкой, и Лене могла есть ее без меры, не беспокоясь о том, что надо отнести корзинку или лучше две матушке. По ту сторону ручья зашевелились высокие кусты, и Лене, охваченная необыкновенной и непонятной радостью, обняла козочку, ожидая того, кто выйдет.

- Я отведу тебя к матери, - сказала графиня, явившаяся перед ней, и ее свита в разноцветных одеждах заполнила берег ручья. – Иди ко мне, милая девочка.

Ее лица Лене не могла разглядеть, потому что платье графини было действительно ярким как солнце! Таким ярким, что на него нельзя было смотреть без слез, и оно слепило ее, и Лене, отворачиваясь и жмурясь, отпустила жесткую шерсть своей подруги, сделала шаг вперед и вдруг ощутила, что летит вниз, вниз, вниз, затянутая холодной водой ручья.

- Тссс, тише, - сказала ей графиня грубым голосом, достав из воды. – Молчи, слышишь? Если нас кто застанет, то мне несдобровать.

Спросонья Лене ткнула рукой ей в подбородок, но задела за кожаный воротник и окончательно проснулась. Ее несли куда-то в темноте, и по камням за ними бежало размытое светлое пятно – отблеск фонаря.

- Чшш, - успокаивающе сказал тот, кто держал ее. – Чшшш… Не бойся, пигалица…

Лене зажмурила глаза, опасаясь чего-то гораздо худшего, чем то, что с ней уже случилось. Она казалась самой себе тряпичной куклой, которую один раз ей сшила бабка из старых лоскутков – так ослабели ее руки и ноги.

Ее принесли в дом, где густо пахло поднимавшимся тестом, опустили на кровать и накрыли одеялом. Только здесь Лене наконец-то выдохнула и свернулась в комочек, чтобы вновь провалиться в сон без сновидений.

- Вот, дай-ка ей эту рубаху, - ей показалось, что голос прозвучал почти сразу же, стоило ей прикорнуть. – Не утонула бы она в ней… Заморыш, а не девочка.

Ее потрясли за плечо и посадили на лавку.

- Насекомых у нее нет? – озабоченно спросила жена тюремщика. – Только блох вытравили…

- Помолчи, женщина. Вечно ты не вовремя пристаешь с какими-то глупостями, - сам тюремщик прошелся взад и вперед вдоль стола, который, казалось, почти врос в пол.

- Не вовремя… - проворчала та, проворно раздевая Лене. Грязные вещи она брезгливо бросала на пол. – Вон вши у девчонки завелись… Еще месяц в вашей тюрьме – так заживо бы сожрали. Только и жрать-то нечего – что, кости да кожа у нее… Отмыть бы ее, да нельзя так рано печь топить, в городе увидят. Ты фонарь-то прикрыл, когда ее нес? – вдруг тревожно спросила она.

- Да.

- Это хорошо… Дай-то Бог, никто не заметил, что ты ее унес. И как ты на это только решился? – с осуждением и восхищением сказала она и подвинула со царапаньем корыто ближе. – Совсем под старость лет головой слаб стал!

- Сам знаю. Поторопись лучше, пока не рассвело. А то того и гляди, заметят нас, а тогда не только жалованье отнимут, но и с головой придется распрощаться.