Хлеб печали

- Вряд ли, господин, - пискнула Лене, чувствуя, как слова застревают в горле. Она поежилась, когда жена тюремщика принялась растирать ее тело. – Хорошим людям воздастся.

- Ах ты ж Боже! – воскликнула женщина, всплеснув руками, и Лене зажмурилась, когда капли воды от мокрой тряпицы попали ей на щеку. – Она еще и говорит! Помалкивай уж, проповедница! Я в твоем возрасте в разговоры взрослых лезть не смела и тебе не советую.

Она легонько шлепнула Лене по затылку, надела на нее чепчик, прикрывавший уши, и туго затянула завязки под подбородком.

- Твои бы слова да Господу в уши, девочка, - сказал тюремщик. – Или ты действительно ведьма и навела на меня морок, отчего я потерял голову и делаю то, что раньше не могло мне даже присниться?

- Вот что ты помешался, так это точно! Чтоб я таких глупостей в доме не слышала! Вы, мужчины, иногда трусливей овец – что тот святой человек, который решил, что старуха и маленькая девочка – корень всех зол и надо их для спокойствия запытать, а потом сжечь, что ты, раз рассуждаешь о том, будто невинный ребенок мог навести на тебя порчу. Это меня злит! Злит! – она резко повернула Лене спиной к себе, завязывая на ней одежду. – Сколько не живу на свете, еще никого не видела, кто был бы настолько зол, чтоб готов был разорять деревни, если не считать турок и еретиков.

- Замолчи, - напряженно ответил ей муж. – Если кто тебя услышит, то несдобровать.

Женщина фыркнула и закончила одевать Лене почти в полном молчании, лишь изредка бормоча себе под нос что-то насчет трусов, и дьявола, и тому, что некоторым хоть кол на голове теши, а так до дела и не дойдет. Лене удивлялась тому, как красива и ладна городская одежда, на которой даже были две пуговки, блестящие и гладкие – так и хотелось взять их в рот. И цвет, и мягкость ткани – в такой одежде нельзя было падать на улице или вытирать ею нос. Она так изумленно ощупывала свой наряд, забыв даже поблагодарить добрых людей, что жена тюремщика смягчилась и сунула ей кусок пирога с печенкой, наказав немедленно его съесть.

Как неприятно время перед рассветом, когда за окном стоит туман, и лишь бледный огонь виден вдалеке, на вершине караульной башни! Оно вдвойне неприятней, когда нужно выходить из жарко натопленного дома, и сырость сразу проникает за шиворот, и хочется сунуть пальцы под мышки, и зубы выбивают дробь, и самое толстое сукно кажется тонким как сухой лист, опавший с дерева.

В этот час в городе царила мутная темнота, и Лене на мгновение показалось, будто кто-то подстерегает их за углом, и тяжело дышит, как пес после долгого бега, и роняет в пыль слюни. Тюремщик поднял ее и усадил на лошадь, велев схватиться за гриву, и она прижалась к теплой лошадиной шее, от которой приятно пахло потом, конюшней и кожей – совсем как от отцовского фартука. Тюремщик грузно устроился сзади, потеснив девочку, приобнял ее и закутал в плащ, отчего Лене показалось, будто она сидит в большом коконе. Она не видела ничего, кроме куска светлеющего неба над головой.

- С Богом, - послышался голос жены тюремщика со стороны. – Осторожней там.

Звякнула дужка фонаря, и лошадь нетерпеливо фыркнула, а затем степенно пошла вперед, укачивая Лене, как в люльке. В ее пещеру из сукна заглядывала звезда, качаясь и кивая в такт неспешным шагам, и Лене глядела на нее в ответ. Она загадала вновь оказаться дома, в отцовской кузнице, и чтобы матушка ругалась на нее, а потом посадила бы к себе на колени, чтобы расчесать волосы, и дала бы сладкую морковную булочку, которые пекла летом по праздникам, и пообещала бы взять с собой на ярмарку, если Лене будет вести себя хорошо, если она не будет делать странные вещи, если она не вырастет ведьмой…

Она все-таки задремала и проснулась только от того, что объятья ее спасителя слегка ослабли. Лене испугалась, заерзала, но на плечо ей легла тяжелая рука, и она примолкла.

- Куда едешь так рано? – лениво спросил кто-то из темноты.

- В Зильберхоф, - ответил тюремщик. – Отворяй ворота.

- Все куда-то спешат, - с упреком отозвался стражник. – Помнишь, добрый господин Майер, что ты мне ответил, когда меня привели к тебе посидеть денек?

- Не помню. Да и некогда мне болтать сейчас. У меня дитя больное; везу ее к матери.

- Ты сказал, - гнул свою линию солдат, - что, мол, один день на земле ничто по сравнению с вечной жизнью. Так что же ты сейчас злишься и ропщешь? А дитю, может, и легче в раю будет, чем здесь, среди людей, мучиться.

- Послушай, магистр богословия, - с раздражением ответил тюремщик. – Я тебе заплатил за выезд из города? Заплатил. Значит, делай свое дело!

- Не знал, что у тебя есть дитя, - уныло протянул тот, не торопясь шевелиться, и Лене замерла. – Вроде вы всех похоронили.

- У меня и нет. Это троюродная племянница моей жены.

- А-а. А что она тут делала, добрый господин Майер?

- Ее привезли помолиться о выздоровлении и прикоснуться к мощам святой Агнессы, обойти святой крест и получить благословение.

- А-а. Может, ведьма на нее порчу навела?

- Не знаю. Долго там еще?

Заскрипела цепь, но ворот почти тут же остановился.