Хождение за три моря

Придворные льстецы приписали взятие Белгаона Мухаммед-шаху. Нетрудно было понять, что пир затеян неспроста. Каждый третий из присутствующих был царедворцем и без устали рассказывал хвалебные истории о подвигах султана, все заслуги отсутствующего на пиру Махмуда Гавана добавляли Мухаммед-шаху, при живых свидетелях извращали события, перетолковывали факты, принуждая верить не своим глазам, а сказанному. Хоробрит понял, что Махмуд Гаван обречён. Ему не простят величия души, а славу беззастенчиво отнимут, как роскошные одежды, чтобы примерить их на другом. Обобранного человека уничтожат, дабы вид несчастного не служит упрёком.

Это случилось на глазах Хоробрита.

На площадку вынесли кресло султана. Появился и он сам. Невысокий, тщедушного телосложения, в шёлковом одеянии и с завитой бородой, которую он нёс так бережно, словно она была его единственным богатством. Невыразительное бледное лицо султана свидетельствовало о вырождении, в пустых неподвижных глазах не было и проблеска мысли, а слабый голос говорил об угасании жизненных сил. Вялым взмахом руки Мухаммед-шах приветствовал собравшихся. На что гости ответили громом славословий. Перед султаном поставили лакированный столик с яствами. Распорядитель пира налил Мухаммед-шаху вино в серебряный кубок. Султан поднял кубок, пригубил из него, вернул распорядителю со словами, явственно прозвучавшими в наступившей тишине:

— Передай его моему славному визирю Малику Хасану, верному соратнику и борцу за истину!

Это был приговор Махмуду Гавану. Дальнейшее напоминало хорошо разыгранное действо мимов. Один из придворных принялся громко рассказывать, как светоч отваги Мухаммед-шах во время штурма Белгаона выхватил саблю и громовым голосом призвал воинов пойти на приступ, размахивая саблей, «которая сверкала в его могучих руках подобно слепящей молнии, пустил своего жеребца к воротам, нёсся, как буря, как смерч, выворачивающий силой своего движения вековые деревья, как неистовый ураган, поднимающий в море волны». Отборные богатыри, воодушевлённые беспримерной храбростью своего повелителя, ринулись за ним и единым духом проломили ворота. Слушая, султан сонно кивал, как бы задрёмывая, но тотчас встрепенулся, когда кто-то из соседей Малика Хасана как бы невзначай спросил, а где же в это время находился Махмуд Гаван? Малик Хасан насмешливо воскликнул:

— Великий визирь, спрятавшись в укромном месте, писал письмо махарадже Ориссы!

Мухаммед-шах величественно выпрямился в кресле, нахмурился, спросил:

— Что за письмо писал Махмуд Гаван?

— Вот оно, о мудрый, чьи деяния столь отменны, что не имеют себе равных на всём круге земли! Мои люди перехватили гонца! — С этими словами Малик Хасан кивнул своему распорядителю приёмов. Тот вытащил из-за пояса пакет, уже знакомый Хоробриту, и с поклоном подал его султану.

Мухаммед-шах взял его, неожиданно звонким голосом произнёс:

— Здесь печать Махмуда Гавана и его собственная тугра[185]. Ну-ка, глашатай, прочти, что пишет мой великий, ха-ха, визирь!

— «Я — Махмуд Гаван, соправитель и пастырь ислама, скопивший богатство и изобилие, сокрушитель четырёх стран света, — громовым голосом произносил чтец слова, падавшие в тишине, словно булыжники, — обращаюсь к достойному всяческих благ махарадже Васудеве с предложением о союзе на вечные времена. Да будет решение величавого и совершенного правителя Ориссы благосклонным, объединёнными усилиями мы сместим моего соправителя Мухаммед-шаха, этого ослоподобного ублюдка с куриными мозгами, который проявляет излишнее своеволие, так что я уже устал от его прихотей...»

По мере чтения подложного письма глаза султана раскрывались всё шире, он привставал в кресле, изумлённо тряся бородой. Малик Хасан, сочиняя послание махарадже, явно переусердствовал, считая, что оно вызовет столь яростный гнев, что сдержать его султан не сможет. Следовало признать, что визирь оказался прав. Глашатай продолжал ронять слова-булыжники:

— «О, владыка, достойный жезла и короны! Самое удобное время для нападения на Бидар — когда ослоподобный поведёт свои войска на Гоа, под благовидным предлогом я останусь в Бидаре и сдам город...»

— Хватит! — вдруг взревел Мухаммед, выхватывая письмо из рук глашатая. На его щеках пылали красные пятна, глаза злобно сузились, в нём пробудилась свирепость предков. — Где Махмуд Гаван?

— У себя во дворце, повелитель. Он не приглашён на...

— Послать за ним! Схватить! Привести! — Султан выскочил из кресла, забегал по портику. — Палача ко мне!

Слуги кинулись выполнять его повеление. Присутствующие на пиру замерли, не сводя глаз с разъярённого владыки, который метался, мелькая между колонн золотыми туфлями, тряс головой, так что пышная чалма сползла ему на глаза, придавая султану вид лихой и одновременно разбойничий.