Книга непокоя

Многие давали определение человеку и, как правило, определяли его по контрасту с животными. Поэтому в определениях человека часто используется фраза «человек — это животное…» и какое-то прилагательное или «человек — это животное, которое…», и говорится, какое оно. «Человек — это животное болезненное», — сказал Руссо, и отчасти это правда. «Человек — это животное разумное», — говорит Церковь, и отчасти это правда. «Человек — это животное, которое использует орудия», — говорит Карлейль, и отчасти это правда. Но эти и им подобные определения всегда несовершенны и однобоки. И причина этого очень проста: нелегко выделить человека из животных, нет надежного критерия для того, чтобы выделить человека из животных. Человеческие жизни протекают в той же внутренней несознательности, что и жизни животных. Те же глубокие законы, которые управляют извне инстинктами животных, управляют, тоже извне, разумом человека, который представляется лишь формирующимся инстинктом, столь же несознательным, как и любой инстинкт, менее совершенным, потому что он еще не сформировался.

«Все происходит из иррациональности», — говорится в Греческой Антологии[24]. И все действительно происходит из иррациональности. За пределами математики, которая имеет дело лишь с мертвыми цифрами и с пустыми формулами и потому может быть совершенно логичной, наука — это лишь детская игра в сумерках, стремление поймать тени птиц и остановить тени травы на ветру.

Любопытно и странно, что, хотя непросто найти слова, чтобы по-настоящему определить отличие человека от животных, все еще просто найти способ, как отличить высшего человека от человека заурядного.

Я всегда помню фразу биолога Геккеля, которую прочитал в детстве разума, когда читаешь научно-популярные издания и доводы против религии. Фраза эта звучит примерно так: высший человек (кажется, он говорит о Канте или о Гёте) находится намного дальше от человека заурядного, чем заурядный человек отстоит от обезьяны. Я никогда не мог забыть этой фразы, потому что она правдива. Между мной, который мало что значит в ряду думающих людей, и крестьянином из Лориша расстояние, бесспорно, намного большее, чем между этим крестьянином и — не буду говорить обезьяной — кошкой или собакой. Никто из нас, начиная с кошки и заканчивая мной, на деле не ведет жизнь, которая была ему навязана, и не следует судьбе, которая была ему предначертана; все мы в равной степени происходим неизвестно от чего, являясь тенями жестов, сделанных кем-то другим, воплощенными впечатлениями, последствиями, которые чувствуют. Но между мной и крестьянином есть качественная разница, проистекающая из существования во мне абстрактного мышления и беспристрастной эмоции; а между ним и кошкой в духовном отношении разница заключается лишь в степени.

Высший человек отличается от человека низшего и от животных, братьев последнего, простым свойством иронии. Ирония — это первый признак того, что сознание стало сознавать. И ирония переживает две стадии: стадию, определенную Сократом, когда он сказал «я знаю, что ничего не знаю», и стадию, определенную Санчесом[25], когда он сказал «я не знаю, ничего ли я не знаю». Первый шаг приводит нас к догматическому сомнению в себе, и всякий высший человек этот шаг совершает и достигает этого. Второй шаг приводит нас к сомнению в себе и в своем сомнении, и лишь немногие люди достигли этого за уже столь длительную короткую продолжительность времени, за которую мы, человечество, увидели день и ночь на разнообразной поверхности земли.

Познавать себя значит заблуждаться, и оракул, сказавший «Познай себя», задал задачу сложнее, чем подвиги Геракла, и тайну более непроницаемую, чем тайна Сфинкса. Сознательно не познавать себя — вот правильный путь. А тщательно не познавать себя подразумевает активное употребление иронии. Я не знаю ничего более значимого и более свойственного по-настоящему великому человеку, чем терпеливый и выразительный анализ способов непознания себя, сознательная запись несознательности нашего сознания, метафизика самостоятельных теней, поэзия сумерек разочарования.

Но нас всегда что-то прельщает, любой анализ всегда застопоривается, всегда какая-нибудь истина, пусть и ложная, находится за ближайшим углом. И это утомляет больше самой жизни, когда она утомляет, и больше познания и размышлений о ней, которые никогда не перестают утомлять.