Книга непокоя

Я поднимаюсь со стула, сидя на котором и рассеянно опираясь на стол, я развлекался, рассказывая себе эти неупорядоченные впечатления. Я поднимаюсь, поднимаю свое собственное тело и иду к возвышающемуся над крышами окну, из которого я могу видеть, как город отходит ко сну в медленно начинающейся тишине. Большая белая-пребелая Луна грустно озаряет сдавленные различия между домами. И лунный свет словно освещает своим холодом всю таинственность мира. Он словно показывает все, и все есть тени с вкраплениями тусклого света, ложные промежутки, нелепые в своей неровности, бессвязность видимого. Ветра нет, от этого таинственность кажется еще большей. Абстрактное мышление внушает мне тошноту. Я никогда не напишу ни одной страницы, которая раскроет меня или раскроет что-либо. Очень легкое облако смутно парит над луной, словно тайник. Я не ведаю, как и эти крыши. Я потерпел крах, как и вся природа.

150.

Для меня инстинктивная настойчивость жизни, проявляющаяся в видимости разума — один из самых сокровенных и постоянных предметов созерцания. Нереальная маска сознания нужна лишь для того, чтобы выявить ту несознательность, которая не маскируется.

От рождения до смерти человек остается рабом своей внешней стороны, которая есть у животных. Всю жизнь он не живет, а прозябает на более высоком и более сложном уровне. Он руководствуется нормами, о существовании которых не знает, и не знает, что руководствуется ими, а все его мысли, чувства, действия бессознательны — не потому, что им недостает сознания, а потому, что в них нет двух сознаний.

Догадки о том, что питаешь иллюзию — это и не более того есть у самого великого из людей.

Отвлеченно размышляя, я прослеживаю заурядную историю заурядных жизней. Я вижу, что они во всем — рабы подсознательного темперамента, чужих внешних обстоятельств, импульсов к сосуществованию и к его отсутствию, которые в этом темпераменте, посредством него и с ним сталкиваются, как ничего не значащие детали.

Сколько раз я слышал, как они произносят одну и ту же фразу, символизирующую всю нелепость, всю никчемность, все раскрытое невежество их жизней. Это фраза, которой обозначают любое материальное удовольствие: «именно это мы берем от этой жизни»… Берем где? И куда? И зачем? Было бы грустно стряхнуть с них тень подобным вопросом… Так говорит материалист, потому что всякий человек, так говорящий, является, пусть и подсознательно, материалистом. Что он думает взять от жизни и каким образом? Куда он возьмет свиные ребра, красное вино и случайную девушку? На какое небо, в которое он не верит? В какую землю, в которую он несет лишь гниль, коей подспудно была вся его жизнь? Я не знаю фразы более трагической, фразы, которая полнее раскрывала бы человеческое естество. Так говорили бы растения, если бы могли узнать, что наслаждаются солнцем. Так говорили бы о своих сомнамбулических удовольствиях животные, стоящие ниже по отношению к человеку в выражении самих себя. И, кто знает, не полагаю ли и я, когда пишу эти слова со смутным ощущением, что они могут сохраниться, что память о том, что я их написал, и есть то, что я «беру от этой жизни». И, как бесполезный труп заурядного существа опускается в общую могилу, опускается в общее забвение столь же бесполезный труп моей прозы, написанной в ожидании. Свиные ребра, вино, чужая девушка? Почему я их высмеиваю?

Братья по всеобщему невежеству, различные виды одной и той же крови, разные формы одного и того же наследия — кто из нас сможет отвергнуть другого? Отвергают жену, но не мать, не отца, не брата.

151.

Там, снаружи, под лунным светом медленный ветер в медленной ночи треплет что-то, что, двигаясь, отбрасывает тень. Возможно, это лишь белье, развешенное этажом выше, но сама тень не знает о рубашках и неосязаемо парит в молчаливом согласии со всем.

Я оставил открытыми ставни, чтобы проснуться рано, но до сих пор — а ночь уже так глубока, что ничего не слышно, — не смог ни предаться сну, ни бодрствовать в полной мере. За тенями моей комнаты льется лунный свет, но не проникает в окно. Он существует, как день полого серебра, и крыши соседнего дома, которые я вижу, лежа в кровати, кажутся жидкими от почерневшей белизны. Подобный поздравлениям из вышины тому, кто не слышит, суровый свет луны исполнен грустной умиротворенности.