Кривые Жуковского

– И он постоянно так делал. Но мама с Лизкой не понимали. А потом однажды мама залезла в полку его письменного стола, искала там что-то, и рассыпала бумаги по полу. Он стал жутко реветь, громко, долго. Мы с Лизкой прибежали. Там была эта папка…

Артем взял свой рюкзак и достал оттуда стопку бумаг, скрепленную канцелярской лапкой. Протянул ее Полине. Полина взяла и, положив себе на колени, принялась аккуратно перебирать пальцами листок за листком.

Это были нарисованные синей ручкой схемы дома – расположение комнат, лестница, балкон, мансарда, еще двор с баней, мангалом, хозпостройками, летней кухней и бассейном. Тут же были рекламные листовки компаний, продающих стройматериалы, стеклопакеты, строящих бассейны и кроющих крыши. И фотографии домов, которые, видимо, тоже были призваны рекламировать тех, кто их строил.

– Когда он увидел эти фото, – Артем ткнул пальцем в фотографию дома, – он впервые сказал «дом». Это было его первое слово после аварии и всех операций. И он опять тянул Лизку за рукав и показывал ей на дом. Он звал ее домой, понимаешь?

– Твоя мама с сестрой тоже так думают? – аккуратно спросила Полина.

– Лизка – тупица, я же тебе говорил. А мама… Никто не знает, что она думает. У них с папой и так были непростые отношения, а потом авария, потом она ушла с работы, чтобы ухаживать за ним, а он еще ее и не узнает как будто…

– То есть ты маме не говорил о своих догадках?

– Пойдем, воды купим.

Артем убрал бумаги и альбом обратно в рюкзак. Рюкзак закинул на спину.

– Еще Джек, – сказал Артем, поднимаясь со скамейки.

– Какой Джек?

– Папа всегда хотел русского спаниеля. Если видел их на улице, прям расцветал, играл с ними, ласкал, со мной и с Лизкой никогда так… Ладно. А у мамы аллергия. Мы никогда не держали ни кошек, ни собак. А тут он все стучит себя по ноге и говорит что-то типа: «чик» или «жик». Озирается при этом, ищет кого-то. А потом смотрели телевизор, и там спаниеля показывали, так он среагировал не хуже, чем на фото с домом. И тогда я уже разобрал, что он говорил: «Джек».

Они дошли до палатки. Артем взял себе бутылку воды и мороженое в рожке для Полины.

Странно было есть мороженое после такого разговора. А есть с удовольствием так вообще казалось кощунством. И Полина старалась есть его медленно и без энтузиазма.

Какое-то время они молча шли по парку.

– А когда за стеной у соседей плакал ребенок – маленький, новорожденный, папа замирал и говорил: «Ли-за». Он тогда уже начал членораздельно говорить.

– А тебя он вспомнил?

– Это не воспоминания, как ты не понимаешь?!

Артем разозлился. Почти кричал. Полина и так не знала, куда себя деть, а тут еще и это мороженое. В другое время она бы ему радовалась, словно дитя, а теперь держит его как букет, и выкинуть неудобно, и есть она его не может.

– Сейчас твой папа говорит? – тихо-тихо спросила Полина.

Артем вздохнул, будто и не хотел уже рассказывать.

– Координация движений и речь почти восстановились. То есть все возвращалось постепенно и как бы сообща. Он начинал держать стакан, понятно изъясняться, и вместе с этим возвращался его разум. То есть он стал ощущать действительность.

– То есть сейчас он вас узнает?

Артем остановился и посмотрел на Полину, будто устал от нее. Взял из ее руки мороженое и выкинул в стоящую неподалеку урну.

– Течет.

Полина посмотрела на урну, потом на свое пальто, измазанное мороженым.

Артем двинулся вперед, Полина за ним. Они шли обратно к остановке.

– Я думаю, он понял, что произошло. Понял, что вывернул себя наизнанку перед нами.

Вот тебе и Джен Эйр, думала Полина.

– Он не выходит из своей комнаты, да?

– Да он и раньше особо не выходил, когда был дома.

Больше Полина спрашивать ничего не стала.

***

Я – жена вождя племени Великого Холма. Я не раз отпускала его на охоту, отпускала на войну. Не проронив ни слезинки, ждала его в тени стремящегося к солнцу маиса, бродила босыми ногами по берегу Глубокого озера. И он всегда возвращался с добычей, он всегда возвращался победителем. Шел по деревне, большой и сильный словно бизон, гибкий и ловкий словно змея. Шел с неподвижным лицом, будто тело его не покрыто ранами, будто сердце не истосковалось по молодой жене. Я не бежала ему навстречу, не бросалась в ноги, не причитала. Я ждала его у входа в хижину, неподвижная, немая, по-праздничному украшенная.

Мы коснулись друг друга взглядами, и в моей груди забились птицы. Им бы вылететь, кружить над нашими головами, ликовать, восхваляя покровителей нашего рода. Но мы – есть мы, только без посторонних глаз.

Сегодня он коснется меня, и я задышу. Ведь я набрала в рот воздуха в тот час, когда мужчины уходили из деревни, и тело стало камнем, и лицо стало маской.

Сегодня я буду лечить его раны…

Покуда горит наш очаг, буду смотреть на него, наполняться им.

А утром я открою глаза…