O.M. Но ты не можешь породить сон, над которым ему предстоит работать, и заставить
принять его?
Y.M. Нет.
O.M. И ты не можешь диктовать ему порядок действий, когда он сам выдумывает сон?
Y.M. Нет. Никому это не под силу. Вы считаете, что бодрствующий разум и спящий
разум-это одна и та же машина?
O.M. Тому есть довод. Днем у нас ведь бывают фантастичные и сумасбродные мысли?
Вещи, похожие на сон?
Y.M. Да—как персонаж Герберта Уэллса, который изобрел способ делать себя
невидимым; и как Арабские сказки Тысячи и одной ночи.
O.M. И есть сны, которые рациональные, простые, последовательные, реальные?
Y.M. Да, у меня случаются такие сны. Сны, похожие на реальность; сны, в которых
бывают несколько личностей с отличительно разными характерами—изобретения моего
разума, но тем не менее посторонние для меня: вульгарная личность; утонченная
личность; мудрая личность; дурачок; жестокая личность; добрая и сопереживающая;
задиристая; миролюбивая; старики и юноши; красивые и непритязательные девушки.
Они говорят за себя, каждый сохраняет свои свойства. Бывают яркие битвы, яркие и
тяжелые оскорбления, живые любовные истории; трагедии и комедии, печали, берущие
за душу, слова и поступки, вызывающие искренний смех: в самом деле, это с
точностью похоже на реальность.
O.M. Твой спящий разум разрабатывает проект, последовательно и мастерски
развивает его, разворачивает драму, заслуживающую доверия—и все это без твоей
помощи и даже намека с твоей стороны?
Y.M. Да.
O.M. И это довод в пользу того, что он в состоянии делать тоже самое и в
бодрствующем состоянии- без твоей помощи и даже намека с твоей стороны –и я
думаю, что так оно и есть. Это довод в пользу того, что это все тот же старый добрый
разум в обоих случаях, который никогда не нуждается в твоей помощи. Я думаю, что
разум-это чистая машина, абсолютно независимая машина, автоматическая машина.
Проводил ли ты другой опыт, который я тебе предложил совершить?
Y.M. Который?
O.M. Тот, который помог бы определить, как много влияния ты имеешь на свой разум, если вообще имеешь.
Y.M. Да, и он меня более или менее позабавил. Я сделал, как вы сказали: я поставил
перед глазами два текста—один неимоверно скучный и лишенный интереса, другой
изобилующий интересом, возбуждающий интерес, раскаленный им. Я приказал своему
разуму заинтересовать себя скучным отрывком.
O.M. Подчинился ли он?
Y.M. Нет. Он занял себя другим текстом.
O.M. Но ты из кожи вон лез, пытаясь подчинить его?
Y.M. Да, я сделал все, что смог.
O.M. О чем был отрывок, заинтересоваться которым он напрочь отказывался?
Y.M. Это была загадка: Если A должен B полтора доллара, и B должен C 2.75 доллара, и
C должен A 35 центов, и Д и A вместе должны E и B 3.16 –я не помню все досконально, помню, что было ужасно скучно, и я не мог заставить себя следить за текстом больше, чем по пол-минуты; мой разум так и норовил прочесть другой текст.
O.M. О чем он гласил?
Y.M. Это не имеет значения.
O.M. Но что это было?
Y.M. Фотографией.
O.M. Твоей?
Y.M. Нет. ЕЕ фотографией.
O.M. Ты и в самом деле провел честный опыт. Провел ли ты второе испытание?
Y.M. Да. Я пытался заинтересовать свой ум отчетом о состоянии рынка свинины,
напечатанного в газете, и в то же время я напомнил ему о случае, приключившемся со
мной 16 лет назад. Он отказывался заинтересовать себя свининой и отдавал весь свой
безраздельный интерес тому древнему случаю.
O.M. Что это было за происшествие?
Y.M. Вооруженный сорвиголова отпустил мне пощечину меня в на глазах у 20
свидетелей. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я становлюсь исступленным и
кровожадным.
O.M. Хороший опыт, оба. Честно проведенные опыты. Попробовал ли ты другое мое
предложение, другой опыт?
Y.M. Тот, который должен был показать мне, что, если я предоставлю свой разум
самому себе, он найдет вещи, о которых будет думать, без всякой моей помощи, и это
убедит меня, что он машина, автоматическая машина, приводимая в движение
внешними влияниями, и так же независимая от меня, как могла бы быть, будь она в
чьем-то другом черепе? Вы об этом говорите?
O.M. Да.
Y.M. Я попробовал. Я брился. Я сладко спал, мой ум был очень активным, резвым и
беззаботным. Он наслаждался чудесным и радостным эпизодом моего далекого
отрочества, который неожиданно промелькнул у меня в голове—вызванный к жизни
видом желтой кошки, осторожно пробиравшейся по крыше дома. Цвет этой кошки
воскресил у меня в памяти ту, прошлую кошку, увидел ее идущей рядом со ступенькой
кафедры; увидел, как она ступила на большой кусок липкой бумаги и увязла всеми
ногами; увидел, как она боролось и упала, беспомощная и недовольная, все упорней и
упорней, непримиримей и непримиримей, все проклиная внутри; увидел беззвучную
паству, дрожащую как желе, и слезы текли по их щекам. Я все это представил. Вид
этих слез переключил мой мозг на более отдаленную и печальную картину—в Терра-
дель-Фуего—и глазами Дарвина я видел огромного голого дикаря, который швырнул
своего ребенка о камни за какой-то пустяк; увидел, как бедная мать подняла
умирающее дитя и прижала к груди, беззвучные слезы лились из ее глаз. Продолжал