В июне 1917 года она признаётся ему в глубоких эмоциях, вызванных событиями в России, в которые она трагически погружена, несмотря на
Она не упоминает, что, по-видимому, революция лишила её состояния, и теперь психоанализ наряду с книгами становится для неё единственным источником дохода. Впрочем, Фрейду не понадобились уточнения: известно, что он несколько раз оказывал ей финансовую помощь, не дожидаясь никаких обращений. Так же он поступал по отношению ко многим своим нуждающимся ученикам.
От дружбы Андреас-Саломе и Фрейда, продолжавшейся двадцать пять лет, сохранилось более двухсот писем, и для этой переписки совсем не свойственна та требовательность и жёсткость, которые характерны для переписки Фрейда с его учениками-мужчинами. В отношении последних он не останавливался и перед бесповоротным отлучением. Так он отсекал то, что называл «сектанством», которое считал бесполезным и представляющим угрозу в будущем.
После Адлера и Юнга такая участь постигла и Тауска. Лу некоторое время пыталась быть посредником, переживая, что отношения Виктора с Фрейдом складываются так несчастливо. По мнению Саломе, он был одним из наиболее способных учеников, иногда он поражал её оригинальностью своих интерпретаций.
Один раз он принёс ей свои переводы на немецкий старинных сербских песен, о которых ещё Гёте говорил, что некоторые из них по своей поэтичности могут стоять рядом с «Песней песней». И Виктор с Лу тут же с головой ушли в психоаналитический разбор сербских баллад о богатырях.
Поддаваясь её уговорам, Фрейд пытался воспринимать Тауска дружелюбно, хотя в глубине души ему это было сложно. Он видел в нём конкурента и потенциального раскольника. Даже доверив ему функцию организатора дискуссий во время знаменитых встреч по средам, он продолжал оставаться настороже.
Легко ли было Лу совмещать роль любовницы Тауска с безоговорочной приверженностью Фрейду? Она умела, и не раз доказала это, сохранять объективность, находясь в двух лагерях, но она никогда не пыталась гальванизировать те любовные отношения, которые, по её мнению, исчерпывали себя. Так произошло и с Тауском. Не отказывая в посредничестве, она устранилась от близости.
В преддверии расставания они завели беседу о верности и неверности женщин. Тауск охарактеризовал склонность некоторых женщин к контакту с несколькими мужчинами как сублимированную полиандрию, редкую форма полигамии, при которой женщина состоит в нескольких брачных союзах с разными мужчинами.
Лу отвечала, что женщина оставляет мужчину не обязательно ради другого мужчины. Временами она хочет вернуться к себе самой. Женщина подобна дереву, ожидающему молнии, которая его расколет.
Она вернулась в Геттинген к мужу и своим дальнейшим исследованиям. После её отъезда Тауск сдал медицинские экзамены и вскоре был призван в армию. Будучи главным врачом психиатрического отделения военного госпиталя, он опубликовал работу о неврозах и психозах военных.
Пол Роазен, взявший в 60-х годах интервью у семидесяти людей, лично знавших Фрейда, и написавший на основе этого материала сенсационную биографию Тауска, считает, что честолюбию Тауска решение Лу нанесло сильнейший удар. Он слишком гордился тем, что находился в одном ряду с Ницше и Рильке. К тому же Фрейд всё-таки отказал ему в анализе.
В 1919 году эта история закончилась трагически. Тауск покончил с собой тщательно продуманным способом завязав петлю вокруг шеи, а потом прострелив себе голову. Об этом Лу узнала от Фрейда, который получил от Тауска предсмертное письмо. Виктор также отправил письма первой жене и невесте, с которой должен был вступить в брак через восемь дней. В этом послании Тауск благодарит Фрейда, говорит о своей верности психоанализу и оставляет лишь догадываться о мотивах своего последнего шага. Фрейд признаётся Лу, что ему не дано отгадать этой загадки.
Издатель переписки Лу и Фрейда Эрнст Пфайффер некоторые места этого письма опустил. Может быть, в нём были какие-то деликатные моменты относительно Лу, которой он не отправил прощального письма? Хотя за несколько месяцев до смерти обращался за советом.
Отвечая Фрейду, Лу однозначно заняла сторону своего бывшего возлюбленного. Она не считала его добровольную смерть выражением трусости или поражения, а, наоборот, свидетельством цельности натуры. Она писала в этом письме: